Людям свойственно умирать. Человек смертен, это означает, что рано или поздно каждый из нас встретится со своей смертью. Физиологически смерть противоестественна – с её наступлением человеческое естество предстаёт быть таковым, превращаясь в конгломерат органических и неорганических элементов. Однако с точки зрения социальной истории смерть – это некий предсказуемый и регулярный фактор, и потому нормальна. Иначе говоря, смерть – это своего рода культурная норма.

И в то же время смерть в культуре редко когда выходит на первый план. На ней не принято концентрировать внимание. Она сокровенна. Знание о смерти – это, так сказать, общеизвестная тайна. Психологически это понятно: не хочется лишний раз вспоминать о пределе своей земной жизни.

Однако и полностью забывать о смерти опасно. Факт смерти расширяет семантический горизонт человека, заставляя противопоставлять обыденному бытию иное, трансцендентное измерение. Смерть опрокидывает земные ценности. Власть, богатство, возможность жить в своё удовольствие – всё это обращается в ничто, стоит лишь нам умереть. И потому мы начинаем задумываться о ценности того, что не замыкается лично на нас. Наша смертность образует основание нашей этики. Полностью элиминировав смерть из сознания, мы получим этическую катастрофу.

Течение жизни неуклонно приближает нас к смерти, и однажды мы вступаем в такой возраст, когда с каждым прожитым годом вероятность нашей смерти увеличивается. Когда человек осознаёт это, он может реагировать по-разному: кто-то начинает прятаться от смерти и всяческим образом пытается её отодвинуть, а кто-то принимает реальность своей скорой кончины и начинает готовиться к ней. Первая стратегия обречена на поражение, а вторая может принести много пользы.

Готовность человека к смерти делает его внутренне свободным. Таким человеком очень сложно манипулировать. И наоборот: тот, кто боится умереть, легко подчинится любым требованиям, если будет думать, что их несоблюдение грозит ему смертью. Чтобы получить над человеком власть, надо его напугать.

Первым шагом к этому может быть вывод смерти на авансцену внимания. Люди постоянно умирают, каждую секунду на Земле умирает 3 человека – от самых различных причин. Но можно взять одну из них и в некоторое условно «нулевое» время начать отсчёт. Мы увидим на счётчике, как растёт цифра, сделаем очевидный вывод — «смерть атакует», и большинство из нас испугается.

Ещё больше пугает увеличение числа смертей, математически описываемое прогрессией. Например, сначала 2, потом 4, потом 8 и т.д. Создаётся ощущение, что смерть способна проглотить всё человечество. Между тем, подобная картина возникает при появлении любого нового фактора. Например, число людей, разбившихся при езде на мотоцикле, напрямую зависит от количества мотоциклов. Пока количество покупаемых мотоциклов росло, росло и число связанных с ними смертей. Как только распространение фактора достигает своего предела насыщения, взрывной рост прекращается.

Но мотоцикл – нечто большее, чем просто угроза для жизни. Риски, которые можно привязать к мотоциклу, существуют рядом с потребительскими выгодами. Болезнь в этом отношении более чистый случай: один вред и никакой пользы. Поэтому статистика смертей, вызванных болезнью, пугает лучше всего. Особенно показательна новая инфекция, только что перескочившая с животных на человека. Она даёт картину взрывного роста, поскольку ранее смертей от данной причины действительно не было, а теперь возбудителю предстоит освоить значительный массив новых носителей, и люди со слабым иммунитетом легко могут стать жертвой новой болезни.

Слабый иммунитет или, если брать шире, слабое здоровье, делают человека уязвимым. Для человека со слабым здоровьем риски возрастают: есть множество причин, которые могут привести его к смерти, и с какого-то момента продолжение жизни начинает зависеть от того, насколько успешно он уклоняется от этих причин.

Однако на помощь человеку приходит медицина. Она купирует значительное количество угроз, продлевая нам жизнь. У человека появляется дополнительная возможность избежать смерти. Не случайно в фольклоре разных народов встречается сюжет, где врач правдами и неправдами отбирает у смерти её добычу.

Мы привыкли обращаться к врачам с любым недугом. В результате отношение к смерти потихоньку стало меняться. Теперь она воспринимается как то, что всегда можно отсрочить, вплоть до искушения когда-нибудь достичь такого развития медицинской науки, которое позволит избежать необходимости умирать. На этом фоне репортаж о шествии болезни, которую непонятно как лечить и которая способна убивать, несмотря даже на высокотехнологичную помощь, особенно ужасает.

И в то же время упование на медицину сохраняется. Ожидается, что именно медицина спасёт человечество. Поэтому люди охотно принимают любые ограничения и системы контроля, вводимые с отсылкой к медицинским предписаниям. Вплоть до прекращения соборных молитв и отказа от регулярного причащения. А ведь ещё недавно Причастие Христовых Тайн мыслилось как первый для христианина способ укрепления души и тела в любых обстоятельствах.

Сегодня стремление в храм предстаёт чем-то предосудительным. Человек, пришедший на службу, может заразить священника и других прихожан. Священник, зовущий людей в храм, тоже выглядит не очень хорошо: если паства его послушает и стечётся в церковь, образуется новый очаг для распространения болезни. И, кажется, что такая логика безупречна, ведь она строится на гуманистическом, человеколюбивом основании.

Между тем, в ней есть некий тайный момент, который необходимо сделать явным. Допустим, некоторые христиане настолько устремлены к Христу, что не могут помыслить своё существование в отлучении от исповеди, причастия и церковной службы. Соборное единство и единство со Христом для них важнее, чем чаяние здоровья или продление сей временной жизни. Предположим также, что есть священник, возлюбивший Христа и ближних своих больше, чем самого себя, и он готов рисковать своим здоровьем и даже жизнью, неся свой привычный труд – сослужа Богу совместно с мiром, исповедуя, проповедуя (не онлайн) и причащая. Намечается некий консенсус: и пастырь, и паства как бы переступают через земное, в том числе угрозу смерти, и сходятся в преддверии Царских врат, за которыми через свой прообраз в виде церковного алтаря явлено Царствие Небесное. Казалось бы, если обе стороны настолько юродивые (безумные ради Христа), то почему бы не позволить им эту встречу?

Но нет, нельзя. Запрещено. Ведь, действительно, кто-нибудь может принести инфекцию. Господь может попустить и болезнь, и смерть – мы не знаем, что нам полезнее духовно – заболеть или остаться здоровым, так же, как не знаем, когда нам лучше покинуть этот мир. Никто никаких гарантий дать не может. И тот, кто рискует жизнью, должен понимать, что это – реальный риск.

И тут вмешивается государство. Оно запрещает нам рисковать. Мы обязаны минимизировать свои риски. Оказывается, вовсе не мы распоряжаемся своей жизнью, не мы решаем, чего и как нам следует бояться, что стоит того, чтобы за него умереть, а что нет. Мы как-то невзначай утеряли одно из самых важных прав: подтверждать свои ценности готовностью оплатить их ценой собственной жизни. А это почти то же, что потерять сами ценности. Вроде бы никто не покушается на твои убеждения, но действовать, исходя из своих убеждений, ты уже не можешь.

Понятно, когда государство ограничивает в действиях человека террористических убеждений. Он социально опасен. Сегодня христиане приравнены к террористам. Приход верующего в храм расценивается как социально опасное деяние. В общественном сознании циркулирует мнение, что православные, подхватив заразу на службе, способны подстегнуть её более широкое распространение. Но так ли это?

Как правило, в один и тот же храм ходят одни и те же люди. Поэтому, если до сих пор никто из них не заболел, вероятность вынести инфекцию из храма гораздо ниже, чем, скажем, из магазина или аптеки, куда всегда может зайти новый человек. Но, допустим, что кто-то заразился на службе, что это меняет для невоцерковленного населения? Согласно официально предписанному кодексу поведения, каждый должен соблюдать дистанцию, мыть руки, дезинфицировать одежду и даже носить маску. Всё это делается для того, чтобы зараза не перескочила с неведомого носителя на нового человека. Потенциальной угрозой велено считать каждого, христианин он или нет. И если все эти меры действительно защищают, то случайно повстречавшийся вам православный, идущий из храма, пусть даже у него вирус уже в ротоглотке, не представляет какой-то особой опасности, превосходящей опасность, исходящую от первого встречного, вышедшего из метро.

Но есть и другое обоснование вмешательства государства в отношения православных со смертью. Если православный заболеет, лечением его будет заниматься общая для всех система здравоохранения. А её возможности ограничены. Рациональная организация здравоохранения, предусматривающая профилактику и раннюю диагностику заболеваний, позволяет снизить количество тяжёлых случаев, что не только улучшает здоровье нации, но и уменьшает расходы на наиболее дорогостоящее стационарное лечение. Стационары являются самым узким местом в лечебном процессе: на одну койку двоих никак не положишь. Поэтому снижение числа лежачих больных даёт возможность повысить пропускную способность, а стало быть, и общую эффективность медицинской системы.

Готовность православных прийти в храм, несмотря на риск заболеть, таким образом, превращается в угрозу для медицины. Правильно санитарно образованный человек должен бояться болезни и делать всё, чтобы уменьшить вероятность заболевания. Пренебрегать санитарными предписаниями неэтично, потому что, перегружая здравоохранение теми случаями, которых могло бы и не быть, мы лишаем полноценной медицинской помощи тех, кто без неё не сможет обойтись в любых обстоятельствах.

Тут есть и чисто финансовый аспект. Медицина финансируется или из фонда обязательного медицинского страхования, или из бюджетов различных уровней, которые формируются: первый – из прямых отчислений, а вторые – через систему налогообложения. Налоги и отчисления в фонд ОМС платят практически все граждане. При этом, если одни следят за своим здоровьем и болеют меньше, а другие игнорируют медицинские предписания и вынуждены чаще обращаться к врачу, то получается, что вторые лечатся за счёт первых.

Эта, казалось бы, очевидная несправедливость уже становилась темой общественного обсуждения, например, в связи с прививками. Предполагается, что непривитые могут заболеть, тогда как подвергнувшиеся вакцинации от данной болезни защищены. Соответственно, отказывающийся от прививок поступает асоциально, не только становясь резервуаром инфекции, но и рискуя потратить общественные деньги на своё лечение, каковых трат вполне можно было бы избежать. Высказывалось предложение отказывать непривитым в обслуживании по ОМС. Другой вариант – сделать вакцинацию обязательной.

Это интересный момент. Получается, что у современного общества есть проблема с признанием права на лечение безусловным. Старая установка гуманистической медицины – «больной просит о помощи, значит его надо лечить» – пробуксовывает. Нам говорят, что сначала надо разобраться с тем, а имел ли человек право заболеть, или он заболел по причине небрежения общими предписаниями.

Медицина склоняется к тому, что человек в принципе права болеть не имеет. Если он может, то он и должен не болеть. Хотя бы для того, чтобы не тратить общественные ресурсы. Ресурсы всё больше становятся самой главной ценностью. Например, мы должны экономить электроэнергию, даже несмотря на то, что киловатт-час имеет свою цену. То есть способность оплатить издержки не является достаточным основанием для того, чтобы их оправдать. Задачей же человека в этой аксиологической системе является обеспечение экономии. Не ресурсы для человека, а человек для обеспечения ресурсов. Идеально, если общество не будет тратиться на лечение и ему не придётся содержать все эти медицинские институции, и именно поэтому человек обязан быть здоровым. Как говорится, интересы конкретного человека должны уступить интересам общества; это означает, что фокус внимания переносится с того, что делает государство (как своего рода персонификация общества), на то, что делает человек. Человек не должен отступать от инструкции. Смыслы больше не генерируются людьми, они спускаются им как установки для исполнения.

Права верующих не должны ущемлять право государства на экономию ресурсов. Личная свобода не может состоять в уклонении от предписанных процедур, если последствия могут вызвать увеличение расходов. Гуманизм никогда ещё не испытывал столь жестокое давление экономической целесообразности. Наивно полагать, что, когда игра ведётся по таким правилам, государство вдруг услышит православных и окажется к ним снисходительно, позволив иметь своё отношение к болезни и смерти и при этом пользоваться общественной медициной. Это было бы слишком гуманно или, говоря по-русски, человечно, а человечность невозможна там, где люди превращены в такой же ресурс, как и всё остальное.

Единственное, как мы ещё можем отстоять своё право не обменивать ценности веры, трансцендентные по своей природе, на ценности этого мира в виде здоровья и продления жизни, – это предложить этому миру сделку: он не тратит на нас свои ресурсы, а мы по-прежнему сохраняем свою близость к Богу и друг к другу. Юродивый христианин должен согласиться на своё исключение из системы обязательного медицинского страхования и государственной медицины. Если мы заболеем, это будет исключительно нашей проблемой. В конце концов, ничто не мешает православному сообществу иметь собственную медицину. Но если мы не будем отягощать светские медицинские структуры, у государства не останется нравственных оснований для принуждения православных к соблюдению правил, отлучающих нас от храмов.

Христиане изначально выглядели нездешними пришлецами среди коловращения мира. Видимо, пора вернуться к этому состоянию. В нынешнем мире Бог больше не рассматривается как значащий фактор. Мы подошли к развилке: или ты продолжаешь жить по мирским правилам, предполагающим следование санитарным предписаниям, с одной стороны, и общественную (государственную) заботу о твоём здоровье – с другой, или ты рискуешь здоровьем, но идёшь ко Христу. Оставаться прежним христианином и при этом быть одним из равноправных членов общества, просто отличающимся некоторыми убеждениями и организацией быта, больше не получится. Тем, кто цепляется за мир, придётся изрядно изменить свой быт, включая и внутрицерковную практику. Того и гляди, дело дойдёт и до пересмотра убеждений. Привычное христианство уже несовместимо с нынешними реалиями. Возможно, это ещё не всеми осознаётся, но пройдёт не так уж много времени, и свой выбор сделает каждый из нас.

Однако надо быть готовым, что, как египтяне не хотели отпускать евреев во времена Исхода, так и сегодня общество не захочет отпустить христиан. Нас будут принуждать к принятию новой реальности, сначала под разными благовидными предлогами, а потом, пожалуй, и силой. Несмотря на весь свой экономизм, общество вовсе не обрадуется, если христиане решат не отягощать общественные фонды и откажутся от ОМС (при этом, само собой, мы будем отчислять на него деньги из наших доходов – отказаться от этого нам точно никто не даст). Обществу не понравится само существование альтернативы. Поэтому всё будет зависеть от нашей настойчивости. Мы будем должны ежеминутно доказывать, что бояться стоит лишь Бога, а не людей, не государства, не вирусов, почитая смерть души более страшной, нежели смерть тела.

И если мы будем достойны, то, быть может, нас оставят пока в покое и лишь будут от нас шарахаться: «вон идёт человек без маски, наверное, он православный, надо держаться от него подальше, ведь он ходит в храм, причащается вместе с другими с одной лжицы, целует иконы, и, стало быть, полон вирусов». Возможно даже, что простого отсутствия маски окажется недостаточным и нам потребуется особый значок «Я христианин». Он будет, конечно, напоминать жёлтую звезду Давида евреев из гетто, но мы постараемся носить его с честью – как знак, напоминающий нам о Христе. К сожалению, потерять Христа сегодня очень просто, это может произойти настолько обыденно и (в логике новой реальности) закономерно, что потом и не вспомнить, когда это случилось и как.

Андрей Владимирович Карпов, главный редактор сайта «Культуролог»

Источник