Народившиеся во французском парламенте политические понятия «левые» и «правые» весь ХХ век терзали Россию своей неоднозначностью. По прихоти большевиков в общественном сознании укоренился доблестный облик левых и дурной образ правых. Этот стереотип был столь силен, что известный архитектор перестройки для подобающего имиджа даже окрестил своих прорабов «левыми», хотя в системе общепринятых политических координат они были крутыми правыми. И потомки прорабов назвали себя Союзом правых сил. Но странная, вопиюще беспринципная перестроечная попытка перелицевать устоявшиеся понятия заставляет внимательнее приглядеться к их сути. К этому побуждает и вопрос, на который — это поразительно! — до сих пор никто не обращает внимания: почему сегодня политические правые горячо поддерживают левацкое искусство? Почему Маяковский исступленно вопил: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»

В этой же связи нельзя не вспомнить еще один парадокс. Почему такие, казалось, полярные по идейному запалу литературно­исторические документы, как доклад А.Жданова «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и статья А.Яковлева «Против антиисторизма» в равной степени проникнуты пафосом отрицания прошлого? Жданов говорил: «Старый Петербург маячит перед их глазами. А мы любим Ленинград советский. Мы уже не те русские, какими были до 1917 года, и Русь у нас уже не та». И то же, почти буквально — у Яковлева, громившего тех, кто воспевал прошлое России. Правда, не петербургское, а крестьянское.

Все-таки в чем дело? Тождество между Ждановым и Яковлевым сомнительно. Или загадка в том, что петербургское прошлое, именуемое Серебряным веком, незримо противостоит прошлому простонародной Руси?

Провидец Александр Блок

Вокруг российской истории неспроста кипят страсти: битва за прошлое — это сражение за будущее страны. Еще сложнее с пониманием исторического движения России, не раз менявшей форму государственного бытия, — монархия, Советы, демократический этап. Между тем политизированные оценки этих перемен, основанные на признании или отвержении марксистской пятичленки, не могут объяснить подспудные причины Гражданской войны, сводя ее к классовой борьбе красных и белых. Смертельные враги — комиссары и офицеры — были выходцами из одной социальной среды, разночинной. Где тут классовое чутье?

Не дают такие оценки ключа и к пониманию второй гражданской войны, вошедшей в историю под названием сталинских чисток. Красивая формула о революции, пожирающей своих детей, ничего не объясняет. И сводить сталинские репрессии к дворцовой борьбе за власть — верхоглядство, не учитывающее коренных идейных перемен, которыми они сопровождались. Что же до третьей гражданской, внешне мягкой, но психологически не менее свирепой, известной как «перестройка», то сегодня прояснился ее глубинный подтекст — речь шла о реванше проигравших в 30-е годы.

Три гражданские войны в одном веке! Вдобавок столетие первой страна встречает не историческим примирением, а накалом страстей. Не может не существовать каких­то скрытых, нераспознанных причин столь устойчивого размежевания. Нераспознанных потому, что русскую историю разглядывают лишь через социальные окуляры да с оглядкой на западный опыт. Забывают мудрую подсказку Пушкина: «Поймите же и то, что Россия никогда и ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формы».

Мешает и такой мощный фактор, как «перечень болей и обид», неизбежно остающихся после внутренних конфликтов. Этот комплекс изжить труднее, чем марксистское сознание. Одни проклинают Сталина, другие — Хрущева, третьи — Ельцина, четвертые норовят мстительно выволочь из Мавзолея тело Ленина. До объективности ли в этой неразберихе? Зато, уняв «сердца горестные заметы» ради «ума холодных наблюдений», можно прояснить прошлое и попытаться заглянуть в завтрашний день.

Одним из первых начал смутно догадываться об истоках российской драмы ХХ века Александр Блок, в 1908 году писавший: «Есть полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». И еще: «Мне ясно одно: пропасть, недоступная черта между интеллигенцией и народом — есть. Две раскаленные мести дышат друг на друга».

Интерес Блока к этой теме не угасал, и он цитировал прогноз кружка Римского­Корсакова для Николая II (1916 год): «Можно после совершенной анархии и поголовной резни увидеть на горизонте будущей России восстановление самодержавной, но уже мужичьей власти в лице нового царя, будь то Пугачев или Стенька Разин». Блок разделял эту точку зрения.

Впрочем, давно замечено: прозрения поэтов сбываются чаще, чем прогнозы политиков. А порой предвидения посещают сразу нескольких поэтических гениев. Почти в те же годы М.Волошин писал:

Анафем церкви одолев оковы,

Повоскресали из гробов

Мазепы, Разины и Пугачевы —

Страшилища иных веков.

Но пророчество о противостоянии интеллигенции и народа было смутной догадкой, скорее поэтическим образом, отражавшим суть эпохи. Поэты провидели будущее, но не могли постичь рациональную основу своей тревоги, ибо не проникали в толщу веков. Отталкиваясь от поэтических видений, эту задачу выполнили люди научного мышления.

В этой связи в свое время обратила на себя внимание монография В.Соболева о русской этнокультурной системе (Русский биографический институт, 2007). Пожалуй, впервые в ней была расшифровка провидческой догадки Блока — в виде обзора вековых противостояний допетровской и петровской Руси, а также феномена красных и черных сотен. Разумеется, эти понятия не связаны с известной политической раскраской, они возникли в давние времена. Однако в измененной форме, в аналогиях — красные и черные сотни, как показывает переломная ситуация начала ХХI века, сохранились поныне, продолжая двигать русскую историю не только поверх общественно­научных и экономических теорий, но даже над западно­славянофильскими спорами и ставя во главу угла не переменчивый вопрос о собственности, но вечный вопрос о власти.

Многовековая борьба красных и черных сотен с их общим врагом стала незримым стержнем русской истории, скрытым под покровом пришедших с Запада социальных (марксизм) и политических (демократия) учений. Эта борьба лежит в основе всех крупных гражданских конфликтов, определяя логику исторического движения России, обеспечивая его непрерывность, без «черных дыр», о которых бубнили ненавистники КПСС, и вне зависимости от типа общественного устройства.

Черные сотни зародились в конце ХV века в среде московских ремесленников и мелочных торговцев, твердо державшихся святоотеческой веры и национальных традиций. Они стали опорой трона, сердцем приняв идею старца Филофея «Москва — Третий Рим». Становление черных сотен стало народным ответом на объединение русских земель вокруг Москвы, в честь которого Иван III, женившийся на Софье Палеолог и пригнездивший на российском гербе двуглавого византийского орла, построил Кремль с грандиозными храмами и столпом Ивана Великого. Черные сотни ощутили себя носителями мощного государственного начала.

Но в ХVII веке из посадской среды уездных городов выделился другой тип людей. Они противились нажиму служилого дворянства и составили костяк отрядов Стеньки Разина, чье войско по-казачьи делилось на сотни и пускало «красного петуха» в богатых усадьбах. Отсюда название «красные сотни». Они подпитывались донским верховым казачеством, иначе говоря, голытьбой (в отличие от низового, домовитого, зажиточного).

Но Разин, выступив против бояр и дворян, не покушался на основы строя: он хотел срезать слой служивых людей, заняв их место. С исторической точки зрения черные и красные сотни в равной мере представляли допетровскую Русь, и те и другие враждебно восприняли реформы Петра, после которых Россия раздвоилась на дворянскую империю и религиозное мужицкое царство, на гладко бритый, в обтяжных лосинах высший свет и бородатое, в тулупах и армяках простонародье. Две России даже говорить стали на разных языках: дворянство увлеклось французским. Бердяев писал: «Русские люди того времени жили в разных этажах и даже веках».

При этом еще до Петра, предвосхищая пугачевский бунт, начало складываться межнациональное сплочение красных сотен, чьи интересы включали устремления башкир, татар, других народов Поволжья.

Нестандартные гуманисты

Вопреки спорам о «пятой империи», в этнокультурной системе координат идет иной отсчет российского исторического времени. Допетровскую Русь, где доминировали красные и черные сотни, приверженные национальным корням, считают Первой Россией. Вторую Россию, страну дворянской культуры, можно назвать петровской, еще точнее — петербуржской: именно после переноса столицы на берега Невы начался новый этап истории государства, отмеченный раздвоением национального сознания.

На троне грозную опасность, по Блоку, распри между «черной» и «белой» костью первым ощутил Александр III, вокруг которого бушует не меньше страстей, чем вокруг Петра. Он предпринял смелую попытку умерить верховенство светской, европеизированной России над красно-черными сотнями, избрав самый достойный путь — слияние просвещенного разума петербургского ядра с национальными ценностями допетровской Руси. Царь всеми доступными ему монаршими средствами стремился остановить сползание раздвоенного русского общества к слепому подражанию Западу. Цель была благороднейшая: построить «Русскую Европию» — могучую страну, где национальный дух обогащен лучшими опытами Европы. Александр III подготовил мощный индустриальный подъем России, которая в 90-х годах XIX века первенствовала в мире по росту крупной промышленности.

Увы, радикалы, вышедшие из разночинных недр петербургской России, на словах радея о народе, но мечтая о захвате власти, через покушение, подорвавшее здоровье монарха, свели его в могилу. Кстати, народовольческая ненависть к Александру III далеко перехлестывала рамки антицаристских настроений, выдавая идейный подтекст. Не случайно большевистские потомки бомбистов именовали Александра III реакционером и «мужицким царем», а его обращение к национальным традициям России называли «показным маскарадным стилем с поклонением щам, гречневой каше и смазным сапогам». Некий искусствовед писал в хрущевские годы, когда нанесли особой силы удар по Церкви: «Этот стиль оставил на площадях русских городов множество аляповатых пятиглавых соборов, выдержанных в ложновеличавом характере, грубых по форме, бездарных по пропорциям, уныло однообразных и казенных по декору». И Хрущев безжалостно сносил бесценные памятники русской культуры, оставив после себя безликий интернациональный стиль.

После смерти Александра III Россия покатилась к национальной катастрофе. Отчаянная попытка религиозных философов приспособить к отечественной духовной жизни напиравшие с Запада социальные веяния (мессианский марксизм Сергия Булгакова) провалилась под натиском леваков­разночинцев, ради переустройства мира готовых принести в жертву национальную особость России.

Как не подивиться поразительной повторяемости русской истории, связанной с тем, что за переменчивыми политическими декорациями разных эпох опять и опять воспроизводятся вековые этнокультурные противостояния. В этой связи интересны слова Горького об умозрениях леваков начала ХХ века: «Многие интеллигенты надеялись сменить сидевших на шее народа и сесть на это место. Картины голода солдат, развала армии, бездарности командования — все это возбуждало у гуманистов сладкую надежду: скоро конец, Романовы уступят, у нас будет настоящая конституция, мы будем губернаторами. Разумеется, вожделение власти прикрывалось словами о любви к России, к народу». А в конце ХХ века с такой же сладкой надеждой и снова под флагом забот о народном благе шли в бой против КПСС прорабы перестройки, тоже гуманисты, на сей раз правые. И Немцов, символическая, хотя и никчемная фигура третьей гражданской войны, стал губернатором.

Кстати, горьковское словечко «гуманисты» применительно к левой интеллигенции странным образом перекидывает мостик к иной теме, также связанной с роковыми российскими событиями начала и конца ХХ века, окрашивая радикалов от искусства в радужные цвета.

Эта тема открылась после отмены ст. 121 советского УК. На радостное для него событие восторженно откликнулся известный в прошлом комментатор «Голоса Америки» Борис Парамонов — большой статьей «Русский гомосексуализм: утопия и реальность», напечатанной в израильском русскоязычном журнале «22». Восхваляя гуманистов (по Горькому), он писал о грядущей в России гомосексуальной субкультуре, критиковал «профессиональных охранителей русских моральных устоев» и жаждал «ярких культурных прецедентов типа театра Романа Виктюка, в постановках которого отчетливо слышны гомосексуальные обертоны». А в качестве образца для подражания приводил «короткую, но творчески необыкновенно напряженную и плодотворную эпоху, которая получила название Серебряного века». Парамонов разъяснял: «В словаре Бердяева слово “декадентство” означало нестандартную сексуальную ориентацию — каковую он считал типичной для данной культурной эпохи и которая действительно была распространеннейшей чертой». А переходя к текущим дням, обнадеживал: «Приходилось слышать высказывания, в которых предрекался необыкновенный расцвет искусств после отмены ст. 121».

Статья Парамонова опубликована три десятилетия назад и насколько «провидческой» оказалась, каждый вправе судить сам. Несмотря на новую вспышку «радужных» настроений в среде левых радикалов от искусства, «Серебряный век» не повторился, что говорит об иных корнях тогдашнего творческого взлета.

Впрочем, пафос статьи был на октаву выше. Левые гуманисты начала ХХ века слились с большевиками, и Парамонов делал главный вывод: «Большевизм предстает как некий уже не психологический, а метафизический гомосексуализм». И цитировал отрывок из платоновского «Чевенгура» о «вредности женщин» как таковых.

Логика Парамонова неизбежно выводит на известное мнение Мережковского: «Это русская интеллигенция выделила из себя большевиков. Радикальная интеллигенция расстреливала из своих толстых журналов все наиболее значительные ценности русской культуры». (Как похоже на наши дни!) Ему вторил Бердяев: «Интеллигенция напоминала монашеский орден или религиозную секту с особой моралью, очень нетерпимой, с особыми правами и обычаями». А Луначарский уточнял: «Этот “орден” протестующей интеллигенции был чрезвычайно могуч, он давал и отнимал славу».

Знаменательно: Бердяев и Луначарский использовали понятие «орден». Но нерасторжимую связь «ордена» левой культуры с большевизмом отмечал и Блок: «Русский футуризм был пророком и предтечей тех страшных карикатур и нелепостей, которые явила нам эпоха войны и революции… Футуризм стал одиозным искусством».

Эти высокие соображения опустил на грешную землю Валентин Катаев, ступивший на литературную стезю в тот период и раскрывший причины притягательности большевизма для левых гуманистов из разночинной среды: «Впервые мы почувствовали себя освобожденными от всех тягот и предрассудков старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже моральных. Только права и никаких обязанностей. Мы, дети мелких служащих, учителей, акцизных чиновников, ремесленников».

В те годы лидер футуристов Маяковский крушил традиционалистов: «Возьмите пресловутую книгу Станиславского “Моя жизнь в искусстве”, эту знаменитую гурманскую книгу — это та же самая “Белая гвардия”, и там вы увидите песнопения по адресу купечества». Ему поддакивал будущий маршал Тухачевский, гордо называвший себя футуристом: «Задача России должна заключаться в том, чтобы ликвидировать все: отжившее искусство, устаревшие идеи, всю эту старую культуру». А «темный гений» Мейерхольд призывал «отречься от старой России во имя искусства земного шара». Эти радикальные левацкие лозунги объясняют, почему, по словам Аркадия Ваксберга из его книги о Лиле Брик, «Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владислав Ходасевич, Борис Зайцев — для круга Лили Брик все они были “реакционные мракобесы”».

Таким выглядел культурный ландшафт России начала ХХ века, когда рука об руку с большевиками-ленинцами «шагали в революцию» левые гуманисты. И бросается в глаза его поразительное сходство с перестроечной ситуацией конца ХХ века, когда в ногу с прорабами­антиленинцами снова пошли те же левые гуманисты. И опять они крушили созданное до них, опять расстреливали из СМИ ценности русской культуры, стремясь утвердить декадентскую субкультуру, на сей раз в виде дешевой попсы. Они в полной мере могли повторить шкурные соображения Катаева: перемены сулили им «освобождение от всех тягот и предрассудков старого мира», позволяя избавиться от любых, в том числе моральных, условностей.

В политическом смысле необольшевики стали правыми, а их культурная среда — от литературной матерщины до биеннале — осталась левацкой. И на передний план вышло духовное первородство, коренящееся в давнем раздвоении отечественной культуры, залегающее в русском сознании глубже право­левых изворотов политической истории. В его масштабе спор славянофилов и западников выглядит таким же частным случаем, как закон тяготения Ньютона в теории относительности Эйнштейна.

Нет, не случайно с простонародного берега Блоку вторил красносотенец Есенин: «Бог с ними, этими питерскими литераторами… Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина. Сближение с ними невозможно».

Загадка русской истории

В истории России есть загадка: октябрьский переворот стал победой леворадикальной интеллигенции, маниакально жаждавшей мировой революции, а Гражданскую войну выиграли красные сотни, духовно связанные с национальными корнями России. Если от этой загадки отмахнуться, будут не ясны причины второй гражданской войны, и нам останется твердить зады краткого курса истории ВКП(б), где Сталин — продолжатель дела Ленина.

На самом деле Сталин — ниспровергатель Ленина.

Гражданская война, в которой насмерть схватились два разночинных крыла петербургской России — красные комиссары и белые офицеры, леворадикалы и патриоты, стала чисто русской трагедией. Потому что комиссары, в этнокультурном смысле представлявшие петровскую Россию, лишь руководили красными, а основную силу их армий составляли народные слои, представлявшие допетровскую Русь. Неспроста некоторые уподобляют Гражданскую войну восстанию Разина, когда красносотенцы пытались перехватить власть у служивого сословия. В ХVII веке они проиграли. И, пронеся ненависть к петербуржцам через столетия, в ХХ веке взяли реванш, по очереди сбросив с корабля истории сначала белых офицеров — в ходе Гражданской войны, а затем красных комиссаров — в годы второй гражданской войны.

Красные сотни, дав миллион штыков, качнулись к комиссарам осенью 1919 года, когда Добровольческая армия взяла Курск, а большевистские начальники, жившие в столичном «Метрополе», уже готовили загранпаспорта и жгли партбилеты. Вопреки суждениям о классовых мотивах смычки, на деле основную роль сыграл психологический фактор. Патриотически настроенные офицеры не принадлежали к высшим слоям общества, но их золотые погоны в народном сознании олицетворяли ненавистное петербургское дворянство. Выходцы из народных низов в каждом золотопогоннике видели князя Юсупова. По той же причине не поддержали офицеров черные сотни. А комиссаров они не приняли из-за их безбожия.

В итоге Гражданскую войну выиграли красные сотни, рекрутированные из провинциальной России. И когда страна вернулась к мирной жизни, сотни тысяч чапаев заняли кресла совдеповских чиновников. Красные сотни стали самым активным и многочисленным слоем, которым руководила тонкая прослойка большевиков, засевших на высших постах. Красносотенцы не преклонялись перед Западом, как леваки-разночинцы, хотя не испытывали к нему вражды, как черные сотни. Они были молоды, энергичны, хотели учиться. Если бы они «вышли в люди» при монархии, то не посягнули бы на самодержавие и частную собственность, а заняли бы командные должности, чтобы влиять на политику в своих целях. Став «гегемоном» при Советах, они легко приспособились к ним — их не интересовало ничего, кроме власти. Но в духовном первородстве они оставались выходцами из допетровской Руси, свято чтили национальные традиции, по природе своей были державостроителями.

Эту особенность красносотенцев, половодьем затопивших должности низшего и среднего уровня, отлично понял Сталин. Осознал он и то, что им глубоко чужда идея мировой революции, о которой мечтали комиссары, — красные сотни хотели обустроить собственную страну. Наконец, нельзя было не учитывать, что отрыв образованных слоев от национальных корней, свойственный петербургской России, породил у красносотенцев стойкую неприязнь к интернациональной левой культуре. Мережковский по этому поводу вспоминал, как в 1905 году епископ Волынский Антоний, проповедуя в Исаакиевском соборе, сказал: «Русское образованное общество ненавидит Россию вообще и русский простой народ в частности». Здоровое, «натуральное» мироощущение красносотенцев не совпадало с извращенными художественными вкусами и «радужным» гуманизмом левацкого искусства.

Впрочем, Сталин не первым осмыслил грядущий конфликт красных сотен и ленинской гвардии. О нем в 1922 году писал Шпенглер в «Закате Европы»: «Большевики не есть народ, ни даже его часть. Они низший слой “общества”, чуждый, западный… То, что придало этой революции размах, то был народ, тоскующий по своей жизненной форме, своей религии, своей будущей истории». В 1926-м схожие мысли высказал Г.Федотов. Известно также, что Плеханов считал одним из исходов революции реставрацию допетровской Руси, того самого «мужичьего царства» — за это его критиковал Ленин.

В этой же связи немаловажно прозорливое, в духе Блока, мнение поэта-фронтовика Давида Самойлова: «Тридцать седьмой год загадочен… Загадка 37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В чьих интересах свершился всеобщий самосуд, в котором сейчас можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия. Надо быть полным индетерминистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37-го года. Что он мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю куда хотел и единолично творить чудовищный феномен 37-го года».

Вторая гражданская стала следствием неизбежной борьбы за власть между красносотенцами­допетровцами и остатками петербуржской России в лице большевиков. Сталину выпало лишь возглавить красные сотни, что он и сделал, когда в 10-ю годовщину Октября сторонники Троцкого вышли на марш несогласных. Философ В.Муравьев образно обобщил ситуацию, возникшую в России к концу первой трети ХХ века: «Интеллигенция вернула нам идеал Третьего Рима в виде Третьего Интернационала. Ленин оказался духовным преемником старца Филофея. Я думаю, что Третий Рим шире и глубже Третьего Интернационала и в конце концов поглотит его».

Так и получилось.

Сталин кардинально изменил цели октябрьского переворота: вместо подстрекания мировой революции речь пошла о построении социализма в СССР. С марксистской точки зрения перемена казалась тактической — из-за сложной международной обстановки. Но на шкале российской истории это был «квантовый скачок», означавший переход страны в иное состояние. Избавляясь от остатков петербургской России, Сталин шел путем Александра III, соединяя присущую петербуржцам (в этнокультурном смысле) европейскую образованность с приверженностью национальным корням духовной жизни, чего требовали красносотенцы­допетровцы. В итоге западная революционная парадигма сменилась привычной державной идеей. Теоретические изыски о социализме де-факто превратились в забальзамированные останки марксизма — как тело Ленина в Мавзолее. Им поклонялись, но в уме держали одно: создать могучее государство, способное выстоять в грядущей неизбежной войне.

Не случайно даже монархисты приветствовали этот разворот. В.Шульгин радовался, что при Сталине «наша страна стала мировой империей. Именно он достиг цели, к которой стремились несколько поколений русских. Коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя — она останется». Зато о Ленине мнения были иные. Возможно, точнее всех указала его место в истории Марина Цветаева, ёмко и образно сравнившая его с Круппом: «Крупп — это завод, Ленин — это декрет. Ленин вне революции не существует, просто не любопытен».

Принято считать, что репрессии начались после убийства Кирова 1 декабря 1934 года. Но на деле они стали вынужденным следствием резкого поворота к державостроительству, который начался раньше, — с решения в идеологической сфере. Еще 15 мая того года ЦК и Совнарком приняли постановление «О преподавании истории в школах», которое возвестило о возврате к национальным корням.

Курс на возрождение модернизированной допетровской Руси, обогащенной современными знаниями, привел старых большевиков в ярость. Они свершили революцию во имя совсем иных целей! И.Одоевцева вспоминала по этому поводу: «На воскресном собрании кружка “Зеленая лампа” И.Фондаминский говорил об “ордене интеллигенции” (опять «орден»! — А.С.) и обещал скорое всемирное царство элиты». Случайно ли в 1929-м Наркомпрос создал подкомиссию по латинизации русского алфавита, которая утверждала: «Интернационалист может отстаивать только латинский алфавит, так как он станет основным для всех народов при грядущей победе мировой революции». И выдала убойный вывод: «Русский гражданский алфавит является пережитком. Подкомиссия не сомневается, что вопрос о латинизации вызовет бешеное сопротивление реакционных элементов. Уверены, латинизация будет поддержана передовой советской общественностью. Председатель подкомиссии Яковлев Н.Ф.».

(Внучка того Яковлева, писательница Петрушевская, — в рядах передовой общественности, буянившей на Болотной против новых «реакционных элементов». Диаметрально сменив политический знак, она сохранила прозападную ориентацию деда, выходца из петровской России.)

Красные сотни не желали мириться с яростным напором радикал­большевиков. В воздухе явственно запахло второй гражданской войной. О ее накале говорила листовка, выпущенная на рубеже 30-х отчаянными леваками: «Товарищи! Великое дело Октябрьской революции предано! Сталинская клика совершила фашистский переворот!»

Термидор был неминуем.

«Борьба красных сотен с противниками Сталина приобрела страстность религиозных войн, — писал В.Соболев. — Главными противниками сталинского курса на построение мощного индустриально­аграрного государства, основанного на традициях исторического прошлого, были не дворяне, купцы, мещане и бывшие офицеры белых армий, а горячие приверженцы Ленина с его курсом на мировую революцию и отказом от преемственности с историческим прошлым России». (Как всегда бывает при таких схватках, репрессии вышли за рамки «военных» действий, затронув «гражданское» население.)

Но вторая гражданская, вопреки расхожим мнениям, началась не с партийных чисток. После убийства Кирова Сталин разогнал общество старых большевиков и политкаторжан, закрыл журнал «Каторга и ссылка». Уж он-то хорошо знал, что прошедшие через царские тюрьмы поголовно были террористами, помнил судьбу Александра III. Не случайно в мае 1935-го он восстановил казачьи войска, упраздненные революцией. В Большом театре в день годовщины ОГПУ через ложу от Сталина сидели казаки с золото-серебряными аксельбантами. Ненавидевшие казачество соратники Ягоды, как на подбор из ленинцев, были в шоке. А вскоре Сталин приехал в Большой театр на оперу «Тихий Дон».

Фейхтвангер в книге «Москва 1937» по незнанию не упомянул, что противники Сталина выступали в те годы под девизом «Назад к Ленину!» и были искренни. Но любопытно, что спустя треть века шестидесятники двигали свою «очистительную доктрину» тоже под лозунгом «Назад к Ленину!». Этот лозунг провозгласил в последнем слове на процессе об антисоветской деятельности Александр Гинзбург, отвергавший Сталина, звавший вернуться к ленинским нормам. Но уже тогда возникали вопросы, насколько искренни диссиденты, какой смысл вкладывали они в понятие «ленинские принципы»^[1].

Итогом Второй гражданской стало полное доминирование красных сотен. Кончилась столетняя история русской революционной интеллигенции, а вместе с ней завершилась эпоха петербургской России. Настало время мощного державного государства, модернизированной московской Руси — Третьей России. Кстати, так назывался журнал, который в 30-е годы издавал в Париже П.Боранецкий. В нем он писал: «Без явления Сталина, под руководством, скажем, Троцкого Россия неминуемо стала бы добычей внешних врагов… именно при нем закончился ленинский период распада и разбазаривания и начался процесс всестороннего воссоединения». То, что понятие «Третья Россия» возникло на Западе, в белоэмигрантской среде, в разгар сталинских репрессий, привлекает внимание: для умов государственных историческое движение России всегда, даже в трагические периоды, возвышалось над политико-идеологическими распрями.

В Третьей России, говоря словами Г.Федотова, «московские люди» стали «русскими европейцами». «А русские европейцы, — писал Федотов, — это люди, не потерявшие силы характера московского человека. Именно они строили империю, воевали, законодательствовали, насаждали просвещение. Родились они на свет еще до Петра».

Третья Россия отмела концепцию историка Покровского, отвергавшего героическое прошлое страны, — а ведь его славил Ленин! В годы Великой Отечественной вновь ввели погоны, и красносотенцы с ликованием заняли место белых офицеров, срезав с гимнастерок геометрические знаки различия, придуманные футуристами. Распустили Коминтерн и вместо «Интернационала» государственным гимном стал «Союз нерушимый». Сергей Михалков был уверен, что его текст привлек Сталина словом «Русь», которого не было в других вариантах гимна.

В тот период Павел Корин украшал станции метро мозаичными панно с ликами Александра Невского и Дмитрия Донского (за это его жестко хулили при Хрущеве). Изюминкой столицы стали высотки, выросшие из архитектуры кремлевских башен. Широко отпраздновали столетие автора «Трех богатырей» художника В.Васнецова. Роскошно издавали «Слово о полку Игореве». Как было принято в национальной культуре Руси, ведущее место отвели литературе, создав Союз писателей. Напрочь забыли назидание Ленина: «О национальной культуре могут говорить только клерикалы или буржуа. Трудящиеся массы могут говорить только об интернациональной (международной) культуре всемирного рабочего движения». А в постановлении о конкурсе на школьный учебник истории в 1937 году говорилось: «Авторы идеализируют дохристианское язычество, не понимают, что введение христианства было прогрессом, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры. Авторы игнорируют прогрессивную роль монастырей».

Иван Солоневич писал: «Как ни парадоксально, именно советская историография, отчасти и литература, проделала ту работу, которую нам, монархистам, нужно было проделать давно: борьбу за самостояние русской государственности и культуры».

Такой вошла в историю Третья Россия, родившаяся в ходе второй гражданской войны и победившая в жестокой битве с фашизмом, в которой, сражаясь, по словам Давида Самойлова, не за уровень жизни, а за образ жизни, полегли красные сотни.

Что дальше?

Советская периодизация началась с десятилетнего безраздельного правления леворадикальной ленинской гвардии, которая пустила великую страну на хворост для пожара мировой революции. Следующие семь лет стали переходными: собирание «хозяйственных» камней, разбросанных политическим погромом, сочеталось с отрицанием российской самобытности и левым креном в интернациональную культуру. Но возраставшая экономическая мощь неизбежно должна была войти в противоречие с духовным нигилизмом, тормозившим подъем. Об этом возвестил выстрел Маяковского, талантливейшего поэта, застрявшего в тупиках левацкой богемы.

Третья Россия ушла в историю в середине пятидесятых, когда иссякла пассионарная энергия красных сотен, чью численность подорвала война. И верный ленинец Хрущев принялся разбазаривать народное достояние (Крым), сносить храмы, хулить русскую старину. В повестку дня встала идея о всемирном торжестве социализма, и СССР транжирил ресурсы на поддержку «прогрессивных режимов», реанимируя мессианский большевистский замысел.

Возникшая при Хрущеве система изначально была неустойчива. Политически ее основой стала КПСС, выполнявшая государственные функции. Впрочем, для верного осмысления того периода, когда начал накапливаться потенциал третьей гражданской войны, надо отвлечься от политизированных оценок. На деле КПСС служила лишь оболочкой для пестрой массы, которую называли советским обществом. Его наиболее «громкой» стратой была образованщина, кренившаяся к сытому Западу. Когда крен стал критическим, оболочка лопнула, в годы перестройки существуя лишь формально. Из нее вывалились разнородные элементы, вступившие в борьбу за доминирование. Вопрос о собственности, якобы главный, был использован как казус белли — повод к войне. Победи политические левые, страна тоже пошла бы к рынку. Но — по китайскому пути.

Дальнейшие события под копирку воспроизвели происходившее после 1917-го. Первое десятилетие стало периодом безраздельной власти правых радикалов, необольшевиков, стремившихся растворить Россию в «общечеловечестве», задушить Православную Церковь разнузданной сектантской свободой. Следующие семь лет оказались переходными, причем по знакомой схеме: собирание «хозяйственных» камней, раскиданных гайдаровской шантрапой, сочеталось с пренебрежением к ценностям национальной культуры, пропагандой безнравственности, дурных вкусов. Поразительно: снова зазвучали призывы к переходу на латиницу.

К этому времени окончательно прояснилось, что в деполитизированной системе координат историческое движение России идет по двум линиям. Одна из них обозначилась четко: Ленин–Хрущев–Ельцин. Все три периода имеют схожие черты, характерны умалением национальных традиций, небрежением к коренным интересам России, попытками ее «интернационализации». Героями дня становились «общечеловеки», в культурном отношении оторванные от народа, «звезды» левого искусства, поощряемые Западом.

Другая линия включает периоды, когда во главу угла ставили российские интересы, опирались на систему национальных моральных и культурных ценностей, не отказываясь от лучших европейских веяний. В такие времена возрастала державная мощь, а образцом для подражания становились «русские европейцы» — люди, хранившие верность корням, но готовые воспринимать и творчески обогащать мировые достижения. Эта линия ведет от Александра III к Сталину.

На какой линии окажется Путин?

Третья гражданская, принявшая форму перестройки, когда, по Блоку, «закон крушился о закон», встряхнула общество. Отмена института прописки и других ограничений привела к тому, что в недрах простонародной России начали быстро формироваться аналоги черных (с врожденным религиозным сознанием) и красных сотен, мечтающих о восхождении на различные уровни власти. Соцопросы показывают нарастающее недовольство забвением моральных ценностей, в связи с чем все больше претензий люди предъявляют телевидению, а «улица» иллюстрирует эту ситуацию схватками между казаками и геями. Неизмеримо возрос авторитет РПЦ, что явственно проявилось в дни поклонения поясу Богородицы, доставленному с Афона.

Но особый, исключительный эффект на умозрения народа произвело вторжение Интернета. По опыту цветных революций принято считать, будто сетевое общение ведет к возрастанию роли передовых, читай, либеральных слоев общества. Но в России не так: Интернет в огромной степени повлиял на рост самосознания глубинной, простонародной толщи, позволив миллионам малообеспеченных, но амбициозных молодых людей ментально вырваться из униженностей повседневного бытия, приобщиться к новизне жизни. Эту особенность не учли протестные столичные блогеры, высокомерно приписывающие себе сетевое лидерство. Не поняли они, какое огромное и вовсе не политическое, а психологическое влияние оказало развитие интернета на внестоличную Россию.

В начале нулевых объективный ход жизни, видимо, подсказал Путину, что сражаться на двух фронтах — с правыми радикалами от экономики, отвергавшими в 90-х роль государства, и левыми радикалами от культуры, зацикленными на западный бездуховный ширпотреб, — опасно. И президент, подобно Сталину, избрал переходный путь, начав с экономики. Волею судеб Путину на это было отпущено тоже семь лет.

Схожесть фаз российского исторического движения не случайное хронологическое совпадение. В стране с богатым историческим прошлым и глубокими культурными корнями решающее, хотя подспудное, влияние на ход развития оказывают не право­левые политические драки, а противоборство этнокультурных типов, сформированных в допетровскую и петровскую эпохи. Эта особенность, неведомая Европе, придает нашему диалогу с Западом характер цивилизационного спора, а нашим духовным ценностям — живучесть даже в условиях тотального телевизионного прессинга.

Эту особенность в очередной раз проявил и политический механизм передачи власти, известный под названием «Тандем».

Незачем напоминать, как восприняло его общество, но следует заметить, что стрелы, направленные в него, были отравлены политическим ядом. Поэтому прошло незамеченным главное различие между участниками тандема: Медведев отлично вписывается в петербургский этнокультурный тип, что, разумеется, не связано с его ленинградским происхождением, а Путин явно принадлежит к этнокультурному типу красных или черных сотен. К кому именно, неважно, поскольку на данном историческом этапе коренные интересы красных и черных сотен совпадают. Это различие с пугающей схожестью привело к повторению противостояния, возникшего в период второй гражданской войны между красными сотнями и ленинской гвардией радикал­большевиков. И хотя на сей раз речь не шла о репрессиях, взаимное неприятие петровцев и допетровцев начало зашкаливать.

Протест «рассерженных горожан», которых Медведев и Сурков сгоряча назвали передовой частью общества, вывел на Болотную потомков репрессированной ленинской гвардии, с особой страстью бичующих Сталина, а если снова отвлечься от политических категорий — сторонников общечеловеческого пути России, ее отказа от державности. Их умозрения выражало «Эхо Москвы», ставшее идейным вдохновителем митинга. Речь шла о растворении России в мировом наднациональном пространстве, что вполне созвучно планам Ленина, а кроме того, ленинско-хрущевская линия отчетливо проявилась в нападках на РПЦ, далеко перехлестнувших рамки атеистической риторики. Но особенно впечатляет смычка антикоммунистов с Удальцовым, внуком несгибаемого ленинца, именем которого названа одна из московских улиц. Это снова доказывает верховенство этнокультурных тенденций, определяющих исторический путь России. А обилие грубых антипутинских лозунгов, как и листовка «Путина — на нары!», создает полную аналогию с троцкистским маршем несогласных 1927 года.

В результате случилась реставрация периода столетней давности. Сидения в кафе «Жан-Жак», бульварные гуляния столичной либеральной интеллигенции, научившейся говорить о своих правах, но забывшей о своем предназначении (Достоевский) и называющей тех, кто за Путина, быдлом, опять создали пропасть, о которой писал Блок.

Типологические расхождения между Медведевым и Путиным выявились очень рельефно. Поклонник западных поп­групп, архипродвинутый интернетчик Медведев, которого сетевое сообщество окрестило «Айфончиком», увидел в новых средствах коммуникации лишь полезное техническое устройство, облегчающее вхождение России в семью цивилизованных народов. А Путин, встретивший Обаму самоваром, сапогом и мужиком в красной косоворотке, сумел разглядеть в Интернете мощное средство пробуждения провинциальной России.

Как в этой же связи не вспомнить парады на Красной площади — полевые пятнистые комбинезоны на офицерах при сидящем в кресле Медведеве (это был истинно «петербургский» вызов!) и парадная, с аксельбантами форма при стоящем навытяжку Путине. Как не сопоставить эту перемену с заменой футуристических ромбов золотыми погонами.

Различия отразились и в жизни. Путин назначил начальника цеха Тагильского вагонзавода И.Холманских полпредом в Уральском округе, а на «Эхе Москвы» оскорбительно назвали его «обезьяной». Как ни горько об этом говорить, но именно такого рода разъяренная публика, живущая отчаянным вожделением власти, прорвавшись к власти, способна устроить подобие 1937 года — пусть не кровавое, зато с жесточайшей люстрацией по отношению к «быдлу». Снова две блоковские «раскаленные мести дышат друг на друга», раскачивая Россию, как сто лет назад.

Возвращение Крыма, возрождение армии и флота, твердая поступь России на мировой арене отвечают настроениям нарождающихся преемников красных и черных сотен, в чьих культурных генах живет дух державостроительства и которые численно всегда преобладали в России. «Крым наш» и Бессмертный полк дали такой всплеск народного ликования, что на него откликнулся Запад. Парижский журнал «Бульвар Вольтер» напечатал статью Клода Роше под примечательным заголовком «Тяжелейшее преступление Путина», в которой президенту России инкриминировали «возвращение к русским ценностям как средству решения проблем».

Но западные тревоги, отражая растущую роль нашей страны в мире, не учитывают, что во внутренней жизни России тенденции — с этнокультурной точки зрения — иные. Президентство Медведева позволило довершить формирование среды, которую по исторической аналогии можно уподобить былой прозападной петербургской элите. Россия вновь опасно раздвоилась на приверженцев национальных приоритетов, угрюмо молчащих в низах жизни, и активных сторонников общечеловеческих ценностей, беззастенчиво навязывающих свои взгляды через СМИ и щедро финансируемую поп­культуру. Этот раскол отразили и события на Болотной, внешне политизированные, но глубинно связанные с попыткой окончательного захвата власти «петербургской» стратой общества, ведомой Медведевым.

После выборов 2012 года Путин в президентском послании сказал: «Развитие общества немыслимо без согласия по общим целям. И это цели не только материальные, не менее важны духовные и нравственные. Главное понять: в какую Россию мы верим и какой мы хотим Россию видеть». Как ни печально, в отличие от майских указов Путина, на которые продолжают ссылаться, то важнейшее заявление президента поросло травой забвения. По различным причинам, не имеющим связи с этнокультурными проблемами, Путин сохранил ситуацию, при которой в сфере макроэкономики, культуры и общественных отношений тон задает прозападная элита, что, судя по соцопросам, противоречит настроениям большинства населения, особенно в провинции.

В этом смысле любопытно сравнение некоторых знаковых «жестов» Кремля с аналогиями прошлого. Сталин пришел на оперу «Тихий Дон», Путин дружески обнимал комика Хазанова. Сталин дистанцировался от погромных 20-х годов, Путин через Ельцин­центр и шумный юбилей вдовы Ельцина реанимирует героев провальных 90-х.

Непонимание особого значения этнокультурных факторов на этапе формирования Четвертой России создает непреодолимые трудности для некоторых политических сил, не позволяя достичь успеха. В нелепом положении оказалась, скажем, КПРФ. Как совместить стремление к национальному развитию, культурной самобытности и уважение к РПЦ с поклонением антиклерикалу Ленину, мечтавшему о мировой революции, о мировой культуре? Как объяснить обоюдную верность ленинским идеям интернационализма и сталинскому курсу на державостроительство?

Вербальная эквилибристика, конечно, позволяет умолчать о программных противоречиях. Однако вопросы настолько серьезны, столь сильно затрагивают глубинные чувства, что интуитивно заставляют усомниться в логике партийных помыслов даже людей, незнакомых с исторической истиной.

Это партийное раздвоение аукается недоверием потенциальных избирателей, представляющих новые красно-черные сотни, и служит частным примером для уяснения общей ситуации, сложившейся в России. Ибо по крупному счету в стране тоже произошло роковое раздвоение — между содержанием внешней и внутренней политики. Внешняя ориентирована на державное мировосприятие народа, внутренняя — на запросы прозападной элиты. Эти «ножницы» проявляют себя во всем, даже в таком мелком эпизоде, как сирийское «ракетное» обострение: элита, чьи помыслы изложил Кудрин, готова к капитуляции перед Западом, тревожась об уровне жизни, а народ, уязвленный коварством США, готов к конфронтации, защищая свой образ жизни.

Успешная внешняя политика России резко контрастирует с провалами внутренней. Правда, для нас это привычный вариант всенародного единения: тыл всегда жертвовал своими интересами ради фронта. Но сегодня впервые в русской истории возникло принципиально иное противоречие: внутренняя и внешняя политика ориентирована на разные слои общества.

Как ни странно, наиболее точную оценку происходящему дал еще Федор Достоевский: «Две карамазовские бездны». Кремль сменил послекрымскую ориентацию, и возникла новая данность: власть прислушивается к запросам прозападной элиты, а в низах жизни быстро набирает силу хэштег «Путин нас не слышит». В итоге резко обострилась вековая вражда двух типов людей, диаметрально различных в отношении к национальным духовным приоритетам.

Складывается впечатление, что президент, сочетая векторы внешней и внутренней политики, полагает, будто находится «над схваткой», удовлетворяя потребности всех слоев населения. Верхи умиротворяет безбедным комфортом, а неимущие низы насыщает гордостью за державу. Но, учитывая вековой опыт российских этнокультурных противостояний, двойственность государственной политики в этих вопросах может очень быстро превратить «над схваткой» — в «над бездной».

Необходимо также иметь в виду, что ход русской истории продолжает неумолимо дублировать логику былых потрясений. Индустриализацию 30-х годов нельзя сводить только к репрессиям, как делают потомки ленинской гвардии. Сталин хорошо знал историю, знал, что Америка для своего подъема использовала труд ста миллионов рабов, завезенных из Африки. Англия с той же целью досуха выдоила Индию. СССР не мог воспользоваться иностранной рабсилой, а неизбежная война с фашизмом быстро приближалась. На создание комфортных условий для строительства заводов в медвежьих углах Сибири не было ни средств, ни времени, и Сталин «самоопределился»: ему пришлось пустить под колесо истории крестьянство, ссылая на гулаговские стройки не только «кулаков», но и «подкулачников», то бишь деревенскую голытьбу. Господь ему судия, но страна сумела выстоять в страшной войне, угрожавшей России гибелью.

Сегодня время для окончательного самоопределения России и лично президента Путина тоже лимитировано. На прозвучавший изначально вопрос: «В какую Россию мы верим и какой мы хотим Россию видеть?» — не только нет ответа, но споры вокруг него резко обострились. Между тем близится срок, когда отсутствие четкого ответа на этот вопрос станет для Отечества камнем преткновения. Речь не о президентских выборах 2018 года: шатко ли, валко ли — страна пройдет их нормально. Рубиконом станут выборы 2021 года — в Думу, которой предстоит «думать» при следующем президенте. Те выборы окажутся неизмеримо более сложными, они­то и потребуют окончательного «самоопределения» в этнокультурных координатах, ибо окончательно подскажут, по какой из линий исторического развития двинется Россия в нынешнем веке.

Но какую из этих линий выберет нынешний президент, балансирующий «над схваткой»? Каким окажется историческое наследие Путина?

[1] Как спецкор «Литгазеты», я был на тех заседаниях. Мою статью о них «зарубил» лично А.Н. Яковлев, возглавлявший негласную комиссию ЦК КПСС по цензуре материалов судебного процесса. Это выяснилось спустя четверть века на заседаниях Конституционного суда «по делу КПСС», где я тоже присутствовал.

Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист.
Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместите­лем ответственного секретаря «Ли­тературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз».
Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН.
Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира.
Член Союза писателей СССР.