Об этом наш разговор с Феликсом Вельевичем.

«Довели утопию до логического конца»

— Вы часто повторяете, что культура иерархична, и жалеете, что эта иерархия разрушается. Что Вы имеете в виду?

— Еще совсем недавно люди находились внутри устоявшейся обиходной культуры. Тут принято говорить об обычаях, традициях, нравах, то есть о чем-то привычном, само собой разумеющемся. Это не призывы и декларации, это сама жизнь. Русская обиходная культура некогда оформляла жизнь человека во всех ее проявлениях. В том числе — характер общения людей. Внутри семьи, в обществе, с представителями власти… Каждый конкретный случай предполагал свой, особый тип поведения. Приглядевшись и поразмыслив, мы увидим в этом особый порядок, некую иерархию.

Обиходная культура, сложившаяся на основе христианских ценностей, была насквозь иерархичной. В самом деле, в храме, на вузовской кафедре или, допустим, на своей кухне мы ведем себя по-разному. Поведение в храме — самое строгое, там мы не станем оживленно разговаривать и смеяться. А где-то в другом месте мы можем и повеселиться. Другое дело, когда в жизни возникает своего рода культ развлечения, нескончаемой смены впечатлений и всепоглощающего драйва, — тогда мы имеем дело с кризисной ситуацией, с разрушением иерархии. И с потерей обиходной культуры.

— Почему это так беспокоит Вас сегодня?

Мы часто говорим, что сегодняшняя секулярная культура пришла на смену сакральной. Но ведь это произошло не «с воскресенья на понедельник». Элементы сакральной культуры отмирали очень долго. И вот сегодня мы стали свидетелями того, что почти все проявления этой культуры, весь культурный опыт — иссякли. Точнее — отброшены. Обиходная христианская культура умерла. В этом смысле мы находимся в уникальной ситуации.

Возьмем, к примеру, Петровскую эпоху. Как сказал Карамзин, Россия «восприняла новый образ». Форсированная западноевропейская модернизация сопровождалась ломкой и третированием русских нравов. Но при этом бóльшая часть страны, крестьянство, по-прежнему жила в своем традиционном мире. Даже с представителями европеизированного дворянства по части мирочувствия не все однозначно. Вот, допустим, Наталья Долгорукая, дочь знаменитого петровского фельдмаршала Шереметьева. Совсем юная особа, она не бросает в беде своего суженого, отправляется с ним в изгнание, в сибирский Берёзов. Терпение, верность и преданность отличают жизнь этой замечательной православной женщины, бывшей когда-то богатейшей невестой России… Вот вам и «повреждение нравов в России». Хотя отрицать это самое «повреждение» решительно невозможно — но тем не менее во многих людях продолжало жить христианское мирочувствие, подчас глубоко запрятанное.

А сегодня это запрятанное — исчезло. Тут речь не о вере, не о «едином на потребу».

Сильнейший удар по русской жизни был нанесен в ХХ веке. Мы прошли через советскую эпоху, когда христианская система ценностей разрушалась — целенаправленно, методично и беспощадно. Новые властители России поставили своей целью создать нового человека, счастливого обитателя рая на земле. Европа в принципе шла в том же направлении, время от времени мы с ней пересекались, но в какой-то момент опередили. Если в XVIII веке мы учились у Вольтера, Дидро и других просветителей, то уже в первой половине XIX века своими силами довели просветительскую утопию до логического конца. Почитайте хотя бы «Что делать?» Николая Чернышевского. К тому, о чем писал наш пылкий революционный демократ, Европа придет только через сто лет, в ХХ веке, в результате так называемой сексуальной революции 1968 года.

— Почему Вы связываете понятие культурной иерархии именно с христианской цивилизацией?

— Здесь важно понятие истины, сущности безусловной и неизменной. С точки зрения христианина, есть нечто, что превыше всего. Что определяет всё и вся в мироздании. Что стоит на вершине пирамиды бытия. Отсюда фундаментальный иерархический принцип. Универсальная модель. Ее утверждает евангельская Истина, Христова правда.

А в той культуре, которая сформировалась сегодня, нет ничего абсолютного, безусловного. Вокруг нас все условно.

— То есть христианству сегодня противостоит релятивизм?

— Релятивизм принадлежит скорее к первому этапу Просвещения. В ту пору вопрос об Истине ставился приблизительно так: «Для тебя важна Истина — ну хорошо, я этого не оспариваю, ты можешь так считать. У меня — иное мнение на этот счет». У Дидро есть известный диалог с дамой, которая с опасением относится к его неверию. Как же так, ведь вы не верите в Бога? А он отвечает: ну и что, разве я перестал из-за этого быть честным человеком? Разве стал глупее, хуже? Дидро не призывает выбросить идею Бога из головы: если хотите — пожалуйста, можете верить, говорит он, а мне это не нужно. Мое дело — просвещение.

Но сейчас вопрос стоит уже иначе. И вполне тоталитарно. Вегетарианские времена релятивизма остались в прошлом.

Этим отношением пропитана вся сегодняшняя жизнь.

Например, первое лицо КПРФ выступает на Всемирном русском народном соборе. Сегодня лидер коммунистов — в первых рядах защитников Отечества. Тогда как его предшественники в свое время отвергли само это понятие. Они настаивали на том, что у пролетариев нет Отечества. При этом весьма определенно высказались по поводу прошлого: «весь мир насилья мы разрушим…» Никакого «русского мира», традиций и воспоминаний для людей этого круга не существовало. Но сегодня у их последователей совершенно иная риторика. И это в порядке вещей, задавать вопросы им бессмысленно. Потому что сегодняшние слова, заявления, политические декларации ровным счетом ничего не значат. Все условно. Относиться к этому серьезно невозможно.

— Это если они всерьез коммунисты.

— А если не всерьез… Если это игра, в которой участвуют всего лишь держатели некоего политического бренда; если современное почитание Ленина-Сталина и благоговейные походы к Мавзолею — это все условно, тогда как прикажете воспринимать русскую трагедию ХХ века? О каком историческом опыте может идти речь? Ведь все условно, никто ни за что не отвечает. Тогда, в конце концов, к 100-летию национальной катастрофы можно снять пошлейшую мелодраму, фильм «Матильда», оскорбительный для национального достоинства. Призывающий «не заморачиваться» по поводу того, что было когда-то. И — развлечься!

— С чем связано это нежелание обсуждать что-то всерьез? Может, люди опасаются идеологий, которые в XXвеке продемонстрировали способность рождать тоталитарные режимы?

— Страх перед идеологиями существует только у представителей тонкой прослойки либеральной интеллигенции. В свое время Александр Галич выразил это настроение: «Бойтесь того, кто скажет, как надо». На самом деле, идейного вакуума в жизни быть не может. Это иллюзия. Звучавшие на все лады в незабвенные 90-е призывы «обогащайтесь», екатеринбургский Ельцин-центр — это самая настоящая идеология. Существует немало средств, включая, конечно, интернет-ресурсы, вообще СМИ, с помощью которых наше сознание постоянно обрабатывается. Даже рекламный телевизионный слоган «Бери от жизни всё» — не что иное, как серьезная идеологическая кампания. Во всяком случае, гораздо более действенная, чем лозунг позднесоветского времени «народ и партия едины».

Существует ли в нашем обществе запрос на иную, более социально значимую идеологию? Или даже на национальную идею? Это большой вопрос. Со стороны людей православных — безусловно. Но таковых сегодня меньшинство. Впрочем, реакция большинства нам сегодня тоже хорошо известна. Очевидная социальная деградация, депрессия и массовая апатия не в последнюю очередь вызваны идейной опустошенностью. Отсутствием того, что принято называть моделью будущего. Тогда как разговоры об обогащении и о якобы ожидаемом в будущем благосостоянии звучат явно неубедительно.

— Почему неубедительно?

— Не нужно думать, что в России живут сплошь бессребреники. Дело в другом, в своеобразии типа русской духовности. Наша духовная культура столетиями укореняла в сознании вполне определенные приоритеты. Мы изначально были сосредоточены на Истине, на безусловном; мы были обращены к духовному Небу. Поэтому в русской жизни так почитались святые и вообще святость. На христианском Западе были иные приоритеты, Запад привычно сосредоточен на земном, земных реалиях. Закономерно, что там появились инструменты, позволяющие эти реалии оберегать, оформлять и укреплять. В первую очередь это юриспруденция, право. Вся западная жизнь пронизана правовым сознанием. А у нас договариваться никто не толком не умел и не умеет. И частная собственность никогда не была чем-то абсолютным. Я не говорю, что это правильно, не говорю, что мы лучше, «духовнее». Боже сохрани! Но различия очевидны.

— То есть какая-то идеология все же нужна?

— Идеология — это производное от мировоззрения. Политические программы и лозунги не заменят живой жизни. На руинах обиходной культуры и национального сознания заниматься идеологическим строительством бессмысленно. Прежде, чем в XVI веке появилась идеология «Москва — Третий Рим», наши предки, люди Древней Руси, обрели христианское мировоззрение и накопили достаточный культурный опыт. Московское царство опиралось на крепкий духовный и культурный фундамент.

— Не задача ли это для Церкви — формировать в обществе определенное мировоззрение?

— Конечно. Потому Церковь и подвергается таким нападкам, что это единственный организм, который может решать эту задачу.

— А решает?

— Церковь не может ничего навязывать нецерковному обществу. Вести диалог? Наверное…Однако, на каком языке пойдет разговор, это уже проблема. Современный постгуманизм, агрессивный либерализм и христианство стоят на принципиально разных мировоззренческих позициях. На эту тему в наши дни в церковной среде прошла довольно острая дискуссия. Александр Щипков (Александр Щипков — первый заместитель председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, общественный деятель, доктор политических наук. — Ред.) не согласился с Андреем Шишковым (Андрей Шишков — секретарь Синодальной библейско-богословской комиссии Русской Православной Церкви, старший преподаватель кафедры внешних церковных связей и общественных наук Общецерковной аспирантуры и докторантуры. Интервью Андрея Шишкова о проблемах, в том числе о диалоге Церкви и светского мира, можно прочесть в июньском номере «Фомы» за 2019 г. — Ред.). А заспорили они о том, как и на каком языке говорить Церкви с миром. Стало быть — с нашими соотечественниками, которые не просто стали светскими людьми, это уже пройденный этап…

Эта тема — на каком языке говорить — тема имперского периода русской истории, тема, как мы понимаем, болезненная. Одна переписка Белинского с Гоголем чего стоит. Только теперь масштаб проблемы увеличился в геометрической прогрессии. Ибо и атеист Белинский, и христианин Гоголь пребывали в лоне русской культуры. Иначе говоря, оставались русскими людьми, не утратившими живой связи с русской жизнью.

Однако в сегодняшнем «публичном пространстве» таких людей крайне мало. Как мы уже сказали, русская обиходная культура утрачена почти полностью, во всяком случае, большинство деятелей публичного пространства — люди вполне космополитичные, не имеющие ровным счетом никаких представлений ни о русской земле, ни о русской судьбе, ни о русской трагедии. К русской тематике они в лучшем случае равнодушны. Хотя часть — «новые атеисты» — настроены весьма и весьма враждебно.

И вот представьте себе одну из современных публичных площадок, к примеру, Московский урбанистический форум. Его организаторов греет убийственная идея превращения Москвы в новый Вавилон, в громадный, уродливый мегаполис. На каком языке оспаривать эту идею? На «религиозном» или «секулярном»? Вопрос риторический. Потому что это игра. Это условный, мнимый диалог, в котором нет места серьезности.

Это новая реальность. Настолько новая, что я не уверен, применим ли здесь апостольский опыт. В тех аудиториях, в которых некогда подвизались великие проповедники, они обращались к реальным эллинам или к реальным иудеям. Но они не обращались к мнимостям постмодернизма.

И тем не менее возрождать русское мировоззрение можно и нужно. При этом ясно сознавая, что до решения этой задачи нашей Церкви еще далеко. Ее интеллектуальный и культурный потенциал сильно пострадал в годы гонений. Вместе с тем готов свидетельствовать, что в Русской Церкви есть немало людей с удивительно целостным национальным мирочувствием. Это как в музыке, где подвизаются те, кто имеют абсолютный слух. Часто это люди уже в летах, они прошли через советский опыт, смогли его преодолеть и вернулись к простому и ясному православному миропониманию. Но есть, к сожалению, и другие примеры.

— Как почувствовать эту разницу в миропонимании? В каких ситуациях или вопросах она становится заметна?

— Национальное мировоззрение «заквашивается», с одной стороны, на христианских ценностях, на догматах православной веры, а с другой — на нравственном отношении к своему прошлому. Ну, а дальше могут увлечь компромиссы и соблазны. А еще — те самые благие намерения, которые неизбежно уводят с тесной стези на «вселюдский путь». И тогда открывается широкое общественное поприще… Идя по этому пути, можно «с пониманием» отнестись к деяниям товарища Сталина. Или вдохновенно идеализировать последнего российского императора и даже весь имперский период русской истории. Можно безоглядно упрощать христианскую картину мира, оставляя в стороне, под спудом свое, русское, мрачное и безвидное. И постепенно перемешивать, а по сути подменять православную жизнь вполне себе либеральной…

«Выходя из храма, мы оказываемся в пустыне»

— Почему проблема слома культурной иерархии для Вас лично встала на первый план? Чем она Вас задела?

— Я думаю, это тяжелейшая проблема не только для меня, но и для всех русских православных людей. Сегодня, когда православный христианин выходит из храма, он оказывается в пустыне. В духовном смысле пустыня — это пространство, где нет ничего человеческого. Прежде на месте пустыни был Дом, наш, русский Дом. Обжитое, очеловеченное пространство.

Я не хочу сказать, что там, в русском Доме и на русской земле, не было греха и неправды. Все это было. Но человек выходил из храма после воскресной литургии — и оказывался на площади русского православного города, общался с православными людьми. Более того — и это очень важно! — его труд освящался высоким смыслом. Недаром люди, пашущие землю, у нас назывались крестьяне. То есть — христиане. Отношение к земле, отношения в семье, с соседями, с прихожанами своего храма — все было пропитано христианским духом. И оформлено обиходной культурой с ее красотой и поэтичностью. Храмы, избы, дороги, поля и лесные опушки украшали пространство русской земли. «Светло светлую и красно украшенную».

А сегодня мы выходим из храма в… пустыню.

— Вы не преувеличиваете?

— Мы предали забвению все традиции русской архитектуры. Мы даже в Москве напротив храма Василия Блаженного настроили банков и офисов. Что уж говорить о других городах и весях. Там либо запустение, либо грубые вторжения в исторический ландшафт. Как всегда, архитектура следует за жизнью. Которую мы низвели до примитивного существования. Не будем очередной раз повторять всем известную статистику: разводов, абортов, детской смертности и бедности. По части разрушения так называемых системных связей — это в первую очередь семья — мы опередили многих наших «партнеров».

Вот что означает понятие «пустыня» применительно к реалиям начала XXI века. Это не просто низкое качество жизни. Это проблемы с семьей, с обществом, с образованием, с работой. В сложившихся обстоятельствах православному человеку все труднее и труднее найти дело по душе. Разрушение иерархии бытия превратило труд в тягостную рутину. Некоторые виды деятельности напрямую связаны с важнейшими особенностями постсекулярного общества. Для православного христианина это равнозначно табу. Разве он может сегодня посвятить себя, к примеру, градостроительству или архитектуре? Строить эти громадные «человейники» постгуманистической эпохи, которые мы видим в районе московской Павшинской поймы. И не только там.

— Это, конечно, уродует ландшафт…

— Это уродует человека.

— Но нельзя, мне кажется, сказать, что это идет поперек заповедей Христовых…

— Как вам сказать… Можно, что называется, «не заморачиваться», не вникать в смысл того, что ты делаешь. Тогда, наверное, проще. Но вот, допустим, врачу сказали, что такие-то его действия бесплатные, а все остальное — то, что для людей иной раз жизненно важно, — это уже за деньги. И вот к нему приходит человек неимущий — мы же сегодня живем не просто в бедной, а в нищей стране — что он будет с ним делать? У него норматив: на бесплатный прием — две минуты тридцать секунд, и все, до свидания. Идет ли это «поперек заповедей Христовых»?

Не менее сложная ситуация у современного учителя в средней школе. Он не может взять и начать учить детей так, как учил Ушинский, — система тут же пропустит его через мясорубку. Ему практически невозможно заниматься воспитанием русского человека. Ему поручено предоставлять образовательные услуги начинающему потребителю… Полноправному обитателю современной пустыни.

Взять те же СМИ, интернет… Теоретически эти ресурсы могли бы формировать и укреплять русское мировоззрение. Но это только теоретически. Все прекрасно понимают, какого рода контент доминирует на федеральных каналах. Что же касается интернета, то его пространство организовано по принципу обслуживания. Там можно найти все — и полезное, и вредное. И доброе, и худое. Это напоминает книжный лоток на бойком месте. На лотке книги на любой вкус: низкопробная литература, желтая пресса, исторические сенсации, детективы… Рядом Евангелие, сочинения святых отцов. Выбирайте! Перед нами одно из характерных проявлений так называемого прогресса — разрушение культурной иерархии. Святое оказалось в опасном, недопустимом соседстве с грешным, подчас откровенно порочным. На одну доску поставлено, а следовательно, уравнено друг с другом то, что изначально разноприродно.

Кроме того, у интернета нет никакого противоядия от дискредитации. Любой человек может оставить свой комментарий по любому поводу, одновременно потешить свое самолюбие и, что называется, «пустить дурака»…

— То есть любой человек считает себя вправе высказаться по любой теме?

— Да, он ставит себя на одну доску с автором высказывания и как бы снисходительно похлопывает его по плечу. Даже если это очень авторитетный и в высшей степени заслуженный человек. При этом от оскорбительных комментариев не застрахован никто. Даже Патриарх…

Приметы новой реальности перечислять можно долго. Но мы, церковные люди, как будто не замечаем, не видим, что происходит вокруг. Мы разговариваем друг с другом так, как будто живем в какое-то давнее время. На самом деле вокруг нас враждебный постсекулярный мир. Мы лишены своего Дома, привычной культурной среды, национальной почвы. Наверное, поэтому современные проповеди очень часто вызывают недоумение. Это для кого говорится? Для человека, живущего в православной стране? Вы все еще уверены в ее существовании?

А между тем для прояснения современной коллизии порой достаточно одной поэтической строчки.

«Живите в доме — и не рухнет дом», — написал когда-то Арсений Тарковский. Стало быть, чтобы снова одомашнить нашу пустыню, надо снова научиться жить. Вот вам простая идеологическая доктрина: снова научиться жить по-русски. Потому что по-другому не получится. А без Бога и Церкви — тем более.

Источник: Фома