Лет пять-семь назад меня пригласили прочитать доклад на конференции, которая называлась как-то так: «Русская матрица – основа или тормоз в развитии России?»

Я отнеслась к этому со всей серьезностью, несмотря на то, что само название меня смущало. Во-первых, само слово «матрица» в данном случае чужеродно русскому слуху. А во-вторых, если, в духе христианского иерархического персонализма, понимать под ней некую национальную сущность, обобщенный национальный характер, симфоническую личность (Л. П. Карсавин), то неизбежно сюда примешивается душок абсурда: каким образом индивидуальная душа народа, организующая общественное тело таким образом, что все, входящие в него, служат целому как отдельные живые органы, может стать «тормозом»?

Короче, я написала объемный труд и с утра пораньше отправилась в санаторий на Рублевке, где проходила эта конференция. Там были Сергей Караганов и Александр Архангельский, которые вели это мероприятия, из докладчиков мне запомнились Даниил Дондурей и Дмитрий Быков, был и еще кто-то. Кроме того – собрание посетил министр иностранных дел Сергей Лавров, который сразу после своего выступления и уехал. После этого состоялись прения.

Некоторые из присутствовавших, которые сидели за длинными столами, поставленными буквой «п», были мне знакомы лично. Какую-то часть людей я знала по их участию в политических ток-шоу, а остальные – вовсе не знакомые – напоминали мне чиновников еще советского времени. Такие «ответственные работники», солидные, сытые, неторопливые, отмеченные печатью на лицах, не слишком уж обезображенных интеллектом.

И потекли речи, речи, речи… О матрице, кажется, уже вообще позабыли. Об идеях, сформировавших национальную ментальность, тоже как-то не очень распространялись. Архангельский шепнул мне недовольно примерно следующее: «Зачем ты это слово тут употребила – «трансцендентальный» – здесь и слов-то таких не знают, никто вообще ничего не понял!»
И действительно, стали говорить кто о чем, дошли и до самодеятельных кружков, и до народных конкурсов…

Но что особенно меня поразило – вдруг встрепенулся и взял слово некий господин с начальственным скучающим лицом, явно чувствующий себя «своим среди своих». И он произнес в простоте сердечной: «Что за дела? Я не понимаю – какие кружки, какие конкурсы? Я вот смотрю – у всех здесь недвижимость за границей, дети все пристроены по иностранным учебным заведениям… Не сегодня-завтра все свалят отсюда. Так на кой? Кому это нужно?» И он даже хохотнул, так это все показалось ему курьезно. Не хватало ему еще тут добавить обращение «пацаны», и он бы сразу вписался в любой из криминальных сериалов с чиновником на вторых ролях.

Но дело подошло к обеду, и там появились уже и другие люди – знакомые режиссеры, писатели. Встретились за дружественным столом, выпили вина, поболтали…
Но мне все не давала покоя эта матрица! Матрица эта как раз и не хотела вмещать, она сопротивлялась этому властному хохотунчику с его чиновными пацанами, собирающимися дать деру из «проклятой Рашки»!

В моем докладе как раз и было об этом, именно в этом пункте я и употребила непонятное слово «трансцендентальный»: «Для русского сознания Источник власти находится в сфере транцендентальной, причем не только власти небесной, но и земной. Именно поэтому власть сакральна. Ибо если у власти нет метафизической санкции, то и сама власть становится условной и сомнительной, а носитель ее воспринимается как узурпатор и самозванец. Отсюда – русское недоверие к власти.

Как писал Павел Флоренский, «Власть по самой природе своей законно принадлежит только священному, и поскольку нечто понимается как мирское или в особенности когда оно утверждает себя таковым, постольку держание им власти есть… насильничество. Не может быть никакой власти мирской, а так как права и обязанности существуют только властью и через власть и вне власти лишены какого бы то ни было содержания, то и представления о праве не священном, о мирских правах и обязанностях – пусто».

Отсюда вытекает и еще одна «родовая» русская черта: недоверие, если не брезгливость к земным, человеческим, слишком человеческим установлениям, учреждениям, институтам, условностям, не освященным Евагельским идеалом жизни: подозрительное отношение к деньгам («погубят!»), к чиновникам («обчистят!»), судам («засудят!»), врачам («залечат!»), реформаторам («надуют!»), указам, формулярам, законам («закон что дышло!»).
Так что, выходит, и правда: такая матрица – это скорее «тормоз» для вас, пацаны!

ГЕРОЙ

Кажется, этот корабль сам не туда плывет.
Капитан обманут. Он четвёртые сутки пьёт.
И помощник болен морской болезнью, и всех мутит.
И огромная рыба над мачтой во тьме летит.

Вся команда на нервах, сорвана с якорей:
где-то спутали звёздную карту с картой семи морей,
и теперь, если верить лоцману, дымящему не спеша,
то ли они у чёрной дыры, то ли – у Золотого Ковша.

Ах, они и сами вдруг позабыли, кто там зафрахтовал
этот белый корабль – крутанул со властью штурвал, –
надо бы выяснить, что это за сюжет и кто виноват,
Одиссей ли тут, Иона ль, Колумб, Синдбад?

Что за птицы с женскими лицами, облака и тут же – киты.
Ходят волны большими стаями, разевают рты.
Но язык их – греческий ли, испанский – понятен, и – всё одно:
как бы ни было, а герой спасётся, корабль же уйдёт на дно.

…Юнга всю ночь буянил и бунтовал – теперь он не может встать,
он вопит, как он хочет жить, и тут же валится спать,
и на мешке со смоквами летит себе к небесам,
а там ему говорят: «Так будь же героем сам!»

Он продирает глаза, а ветер ревёт ревмя,
он говорит всем: «Братия! Буря из-за меня!
Молния метит мне в темя в заговоре с луной,
и кит меня караулит, и вихрь послан за мной.

Я – спавший на смоквах в трюме, на карте семи морей,
в такие дела замешан, в боренья таких скорбей…
Зовите же капитана! Пусть знает!..» И, чуть хмельной,
уходит в пучину моря со звёздами и луной.
2010