…Николай Носов – учитель мужества, воспитатель русских мальчиков. Это, конечно, странно звучит. Ладно бы Гайдар, ладно Владислав Крапивин – шпаги и бригантины. Но Носов, «Живая шляпа»? С чего бы?

 Скажем так. Вы, наверное, замечали, что в русской речи окончательно и бесповоротно утвердились вопросительные интонации на месте повелительных. Это очень хорошо слышно в брутальных милицейских и бандитских телесериалах: «Сюда иди?» «Рот закрой?». Будто не приказывают, а разрешения просят. «Я вот тут велю тебе закрыть рот, ничего?» Речь меняется сообразно тому, как меняется сознание носителей языка. И наше сознание, судя по всему, меняется в какую-то странную, переминающуюся с ноги на ногу сторону.

Когда это началось? Уже «крапивинские мальчики» были чересчур чувствительными, ранимыми, нежными. Их готовность к подвигу и самопожертвованию была готовностью к аффекту, к адреналиновому выплеску – к экстатике. У женщин мы это называем «истерикой».
Высокая женственность «крапивинских мальчиков» была, естественно, не гендерного характера, она была, так сказать, социальной. Неслучайно у многих воспитанников крапивинского клуба «Каравелла» возникали проблемы с «социализацией», то бишь с вхождением во взрослую жизнь. Им она казалась слишком подлой и низкой, несправедливой, «некрасивой», «неправильной», и они ломались. А с мужчинами так быть не должно.
Где-то я читал, что секрет «терции» – знаменитого боевого построения испанской пехоты, подвигами которой мы наслаждаемся в финале фильма «Капитан Алатристе», заключался, среди прочего, в следующем: это был монотонный изнурительный труд, требовавший от пехотинца всех его сил и всего внимания, так что на «переживания» (страх, смертную тоску, боязнь готового вонзиться в тебя железа) сил просто не оставалось. Так это или не так, но некоторым образом соотносится с рассказами ветеранов нашей Войны: мол, боевые столкновения – это десять процентов, а на девяносто процентов война – изнурительная работа: пушку окопай, раскопай, да толкай по грязи, лошадь может встать или пасть, а человек нет.
Между тем, официальное советское патриотическое воспитание (то, которое помню я, в семидесятые–восьмидесятые годы) было целиком построено на культе подвига. Подвиги пионеров-героев, подвиги героев Войны, сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигу» и так далее. Представления о войне как изнурительной работе у мальчиков и подростков не было. А парадокс в том, что на подвиг – выплеск, импульс – может оказаться способен и слабый человек. Терпеть, стиснув зубы, труднее. Но нам об этом не рассказывали.
Было как-то не очень понятно поэтому, почему победу в Войне «одержал народ». Это казалось пустой риторикой. Ведь «народ» – это что-то безличное, несубъектное. Победу одержали те, кто колол штыком, бросал горящий самолёт на вражескую колонну и закрывал грудью амбразуру. Это было понятно. А про народ – нет.
Ещё нам говорили, что народ «много вытерпел», но и это мы понимали по-своему. Вытерпел – значит снёс много притеснений, унижений, жестокостей. «Терпеть» означало «сносить». Понятие спортивного и боевого победного терпения нам было плохо знакомо. А уж о трудовом терпении мы и слушать не захотели бы. Скучно. Душа просила романтизма, подвига. Только почему-то выросло из нас в итоге поколение брокеров товарно-сырьевых бирж.
***
Мужской характер поверяется не подвигом. Подвиг – это то, что «сверх», за рамками человеческого. А мужским характером называется способность к терпению, преодолению и пониманию, «как всё устроено». Мужская твёрдость, уверенность (в том числе интонационная, о которой мы говорили вначале) происходит от знания – «что будет, если я это сделаю», а такое знание, в свою очередь, происходит от знания «как всё устроено». Не как должно быть устроено по нашим представлениям о справедливости, а как есть. Разница между знанием и «знанием, как надо» огромна.
Вспомним о таком качестве Николая Носова, как занудство. Как начнёт что-нибудь объяснять, как что-нибудь устроено или работает, и нудит, нудит… Все эти бесконечные описания труболётов и винтоходов в «Солнечном городе»… Дело в том, что Носов правда очень любил технику. Увлекался радиолюбительством, химией, фотографией. Последнее увлечение привело его в институт кинематографии. В годы войны Носов занимался режиссурой учебных военно-технических фильмов. Однажды ему поручили снять фильм об английском танке «Черчилль». Английский инструктор показал механику-водителю, как управлять танком, и уехал, а у того вдруг дело не заладилось. Танк выписывал по съёмочному полигону круги и никак не хотел слушаться. Тогда Носов залез в кабину, разобрался и объяснил танкисту его ошибку. Раньше он снимал учебные фильмы о тракторах – опыт был.
Для повести «Дневник Коли Синицына» Носов кропотливо изучал литературу по пчеловодству и долго посещал пасеку. Процесс выращивания цыплят в «Весёлой семейке» расписан досконально, включая возможные ошибки. Приступая к «Незнайке на Луне», на всякий случай изучил работы Циолковского – зачем? Зануда…
Сегодня мы удивляемся: ишь, как он в «Незнайке на Луне» всё правильно предсказал! Уж не потому ли так вышло, что наш российский капитализм по носовским лекалам построен? Молодые-то реформаторы небось все «Незнайку» читали!.. А дело было наоборот: не капитализм по книжке сделан, а просто автор «Незнайки» не поленился досконально этот самый капитализм изучить – и понять! – по книжкам. До мелочей. Меня восхищает его остроумная и в то же время поразительно меткая трактовка «современного искусства»:
«Ты, братец, лучше на эту картину не смотри. Не ломай голову зря. Тут всё равно ничего понять нельзя. У нас все художники так рисуют, потому что богачи только такие картины и покупают. Один намалюет такие вот загогулинки, другой изобразит какие-то непонятные крючочки, третий вовсе нальёт жидкой краски в лохань и хватит ею посреди холста, так что получится какое-то несуразное, бессмысленное пятно. Ты на это пятно смотришь и ничего понять не можешь, просто мерзость какая-то! А богачи смотрят, да ещё и похваливают. «Нам, – говорят, – и не нужно, чтоб картина была понятная. Мы вовсе не хотим, чтоб какой-то художник чему-то там нас учил. Богатый и без художника всё понимает, а бедняку и не нужно ничего понимать. На то он и бедняк, чтобы ничего не понимать и в темноте жить».
Воистину.
Подставьте на место той полувековой давности абстрактной картины нынешнюю «информационную картину события», получите то же самое. Вроде бы всего на ней много – и загогулинок, и крючочков, а ясности в голове нет. Важно чтобы «бедняк» (обыватель) чувствовал, что его «обслуживают», испытывал чувство информационной сытости, а вот понимания происходящих процессов не нужно. На то он и обыватель, чтоб довольствоваться эмоциями и потреблять что дают.
***
У классики вообще есть такая особенность – она в любое время воспринимается современно. Потому что затрагивает основы человечьего бытия, которые неизменны. Когда, например, происходит действие рассказа «Мишкина каша»? Вроде бы неважно когда. В детстве!
А между тем, важно.
Чем заняты в рассказе «Мишкина каша» Коля и Мишка? Тем же, чем и все остальные дети в то время. Хотят есть. Ведь рассказ-то был опубликован в 1945 году… Правда, у Коли с Мишкой в отличие от большинства тогдашних детей всё-таки есть продукты.
«Сыпь крупы побольше!..»
«Нарезали мы хлеба, намазали его вареньем…»
«Масло попробовали без хлеба есть – тошно…»
Этакая «лакировка действительности». На самом деле – попросту обобщение. Оно позволяет читать рассказ о том, как варить кашу и выпутываться своими силами из затруднительных ситуаций и через пятьдесят лет. Если бы это был реалистический рассказ о послевоенном голоде, он остался бы в своём времени, воспринимался бы как нечто историческое, музейное.
Пап у Мишки и Коли покамест нет. Есть мамы и тётя Даша. Вопрос с папами будет решён положительно в «Весёлой семейке». Положительно, но формально – мелькнут пару раз, скажут пару фраз косвенно прямой речью, и всё. У носовских детей проблема с папами. Воспитывают их матери. Могут, например, запретить брать керосиновую лампу для инкубатора. Могут сказать страшные слова: «Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор» (рассказ «Огурцы»). А вместо пап – всё больше какие-то «дяденьки»: милиционеры, управдомы, стекольщики…
Критик Александр Архангельский усмотрел в этом носовском литературном сиротстве особенность русского национального характера. Взгляните, дескать, какая полная счастливая семья в рассказах Драгунского. А у Носова дети предоставлены сами себе! Это оттого, что Драгунский еврей, а евреи хорошие семьянины. Архангельскому заочно возразил Вадим Нестеров: когда эти рассказы писались, отцов у большинства детей действительно не было. Они на войне погибли. Вот и не хотел Носов растравлять своим читателям душу.
Возражение удачное, но, думается, дело не в этом. Есть в носовской безотцовщине ещё одна закавыка, связанная и с личной судьбой, и с тем, что называется «творческим методом». Считается, что в первом произведении писателя, как в эпиграфе, зашифровано содержание всего последующего творчества. Как в яблочном зёрнышке уже таится целое дерево. Первый рассказ Носова «Затейники» увидел свет до войны, в 1938 году, а никакого отца в нём нет. «Мама ушла в магазин», – а про отца ничего.
У самого Носова, судя по автобиографической повести «Тайна на дне колодца», отношения с отцом складывались непросто. Коля очень любил отца и очень остро переживал его, скажем так, не идеальность. Тот был человеком «лёгким» и легкомысленным – полной противоположностью серьёзному, трудолюбивому Коле. Думается, что «заретушированность» отцов в носовских рассказах – это такой невольный педагогический приём, отчасти порождённый личным опытом (нельзя было писать папу «с натуры», хотелось быть не таким, как родной отец, не таким, какими часто бывают отцы – со слабостями и недостатками), отчасти – временем, в которое рассказы писались. В эпоху, когда отцов действительно не хватало (мужские утвердительные интонации начали уходить из речи именно воспитываемых матерями послевоенных мальчишек: мужчины стали говорить с женским интонационным повышением в конце фразы – так, как говорили у них в семье), – в эти годы Носов для своих читателей сам был отцом.
И каким!.. Обратим внимание: Носов никогда не обращается к читателям с нотацией или призывом: «Делайте так-то и так-то». Просто его герои сами поступают как нужно. А ведь по натуре, повторимся, он был занудой! Почитайте его адресованные взрослым «Иронические юморески», это же кошмар, уши в трубочку! Учит, наставляет, нудит, нудит… А в детских рассказах этого нет.
Возьмём психологический триллер «Бенгальские огни». Мишка испортил мамину кастрюлю – так сточил напильником, что она в сковородку превратилась. Вроде бы «вставной аттракцион» такой, шутка. А где же мораль? А вот она:
«– Что же тебе мама сказала?
– Ничего не сказала. Она ещё не видела.
– А когда увидит?
– Ну что ж… Увидит так увидит. Я, когда вырасту, новую кастрюлю ей куплю.
– Это долго ждать, пока ты вырастешь!
– Ничего».
Пауза, конец диалога. Нечего сказать Мишке.
Носов, писавший из самой сердцевины советской дидактичной литературы, был очень деликатен с главным, вроде бы, объектом воспитания и проклёвывания мозгов – с детьми. И это, повторюсь, не черта характера, это выражение писательского мастерства. Он мог позволить себе роскошь быть ненавязчивым по одной простой причине: потому что владел подтекстом.
Разве дети не поняли, что Мишка поступил (не с кастрюлей, а с мамой) нехорошо? Поняли прекрасно, почувствовали. Но если бы их стали тыкать в это носом, возникло бы противодействие давлению и отторжение педагогической морали: «Да ладно… Подумаешь… Ещё чего!»
Посмотрим, кстати, как дальше развивается в рассказе конфликт между рассудительным Колей и авантюристом Мишкой.
Они отправляются в лес за ёлками. Коля свою выбрал быстро, а Мишка долго капризничал. В лесу стемнело, и мальчики заблудились. Мишка недоумевает: «Я ведь не виноват, что так рано наступил вечер». – « А сколько ты ёлку выбирал? А сколько дома возился?» — как бы ворчит Коля (а на самом деле объясняет читателю, что да, Мишка виноват).
По колено в снегу мальчики блуждают по лесу. Мишке чудятся опасности, и он выдумывает разные по-детски несерьёзные пути их преодоления, Коля по-взрослому реалистично критикует его проекты с позиций их практической осуществимости.
В конце концов, Мишка падает с обрыва и ушибает ногу. Не может идти. Коля вскипает: «Горе мне с тобой! То ты с бенгальскими огнями возился, то ёлку до самой темноты выбирал, а теперь вот зашибся… Пропадёшь тут с тобой!»
Мишка отвечает как бы по инерции скандала: «Можешь не пропадать!»
Кажется, вот сейчас конфликт достигнет кульминации, станет непримиримым… Но нет. Неожиданно Мишка предлагает: «Иди один. Это всё я виноват. Я уговорил тебя за ёлками ехать».
Пылким натурам свойственно благородство.
Но Коля и к этому порыву относится критично: «Вместе приехали, вместе и вернуться должны». В этой чеканной формуле звучит взрослая непререкаемость, чувствуется несколько даже унылая детерминированность взрослого мира, взрослая обречённость на правоту.
И вооружившись верным учением, Коля находит техническое решение проблемы (хотя обычно в их паре фонтанирует идеями Мишка) – сажает Мишку на ёлку и тащит, как на санях.
Вторую ёлку пришлось оставить. И это становится причиной продолжения конфликта потом, после спасения.
«– Отдай ее на сегодня мне, – говорит Мишка, – и дело с концом».
Ах, как это мило и узнаваемо. «Посади свинью за стол…» Пока Коля приходит в себя от такой наглости, Мишка предлагает торг на грани отчаяния: «Возьми мои лыжи, коньки, волшебный фонарь, альбом с марками. Ты ведь сам знаешь, что у меня есть. Выбирай что угодно». (У него действительно сложное положение, ведь он пригласил ребят на бенгальские огни, а ёлки теперь не будет.)
И Коля неожиданно соглашается. Но требует взамен не лыжи, не коньки (хотя это цена очень высокая), а живое существо – собаку Дружка. Всерьёз ли? Прямо дьявол-искуситель какой-то!..
«Мишка задумался. Он отвернулся и долго молчал. Потом посмотрел на меня – глаза у него были печальные – и сказал:
– Нет, Дружка я не могу отдать».
Мишка выдерживает нравственное испытание, и Коля вознаграждает его за это: «Ну ладно, тогда бери ёлку даром». То есть сперва задаёт задачку, а затем поощряет ученика за правильное решение.
Заметим, что при всей своей правильности и незаменимости Коля во всех рассказах цикла персонаж как будто фоновый, служебный. Будь он единственным героем, про него и рассказать было бы нечего, никаких интересностей. Это же Мишка превращает готовку каши в трудное приключение, Мишка придумывает делать инкубатор и кататься на автомобильном бампере, Мишка своим несносным поведением драматизирует строительство катка и так далее. (Даже в «Тук-тук-тук», ночные страхи Коли и Кости провоцирует Мишка – тем, что кладёт под подушку топор, перед тем как крепко и спокойно заснуть.) А чем интересен Коля?
Тем, что он вообще не ребёнок. Он замаскированный взрослый. Авторская функция. Удивительно ли, что Носов назвал его своим именем? Ведь когда отцов не хватает, кто-то должен их заменять. Ну, хотя бы показывать, какие они бывают. Что делают. Для чего нужны.
Хороший педагог позволяет ученику самостоятельно решить проблему, незаметно, неназойливо подталкивая его к правильному решению. Позволяет совершать ошибки – потому что на них учатся. Именно таков Носов. В его произведениях не находится места романтическому броскому подвигу, но в них много терпения и воли к победе. Он упорно решает математические задачки вместе с Витей Малеевым. Учит не лгать («Про Гену»), не трусить и не подличать («Саша», «Под одной крышей»), быть ответственным за тех, кто слабее или младше тебя («И я помогаю»). Словом, учит всему тому, что необходимо здесь и сейчас – в обыденной жизни.
Подвиги, как правило, случаются где-нибудь «не здесь» или когда-нибудь «потом». Но жизнь нельзя откладывать на потом. Чтобы грёзы о подвигах не стали разновидностью эскапизма, мальчик должен научиться быть мужчиной «в малом», здесь и сейчас.

Это отрывок из книги “Первый после Пушкина”, приобрести которую можно по ссылке: https://bookscriptor.ru/books/view?id=15072

Источник