Статья опубликована в «Евразийском юридическом журнале» №2/2016.

Что подлинно, что на самом деле существует? Кем и на чьем языке будет дан ответ на этот вопрос, а затем развернут, образуя ценностные и эмпирические уровни – теми и на том языке будет создана новая нация. Ответ должен быть таким, чтобы люди смогли оказаться в состоянии обнаружения того, что сделает не имеющими смысла многие сегодняшние представления о мире. Только таким образом может быть опознана точка сборки новой нации – и только так она может быть найдена.

1. Понятия нации и национальной идеи.
Нация – это над-этническое общество, которое, с одной стороны, имеет определенные черты и не распределяется на все человечество, т.к. имеет внутреннюю основу, образующую интенцию к собственной цельности и отличию от «чужого», а с другой стороны – обладает масштабом, необходимым для исторической устойчивости и прогресса. Т.е. это среднее между родом и человечеством: это нечто большое, но не всеобщее  то, что больше, чем малое, и конкретнее, чем всеобщее.
Символическим выражением этой диалектики является органицистско-романтическое представление о нации как сверхперсоне, магантропосе. В соответствии с этим представлением, нация это субъект, действующий в человеке, участнике нации, на уровне исторически инициируемой суперпозиции, открывающей в нем предельные возможности и, в то же время, не разрушающей, но оберегающей в человеке его природу.
Ценность нации в том, что она велика и сосредотачивает в себе максимальную степень возможностей экономического развития, и в то же время обладает культурно-исторической референтностью. Референтность действует в участнике нации тогда, когда он осознает принадлежность к нации не как абстракцию, а как конкретное существование. Конкретность – это не индивидуальность, но пропорция индивидуального и общественного, образующая системный самоотчет в действиях и отношениях. Нация это общество, в котором такая пропорция реализована в максимально возможном объеме и одновременно комплексно: объединяя как можно больше людей и действуя во множестве логических и жизненных уровней – в общем и частном, ценностном и эмпирическом  связывая их в живую, настоящую конкретность.
Идея нации понятийно и терминологически закрепляется в просветительстве. Однако предпосылкой этой идеи можно считать древнегреческие политические учения, в особенности учение Аристотеля, в котором утверждается идеал большого, но замкнутого государства – политии («наилучшим пределом для государства является следующий: возможно большее количество населения в целях самодовлеющего его существования, притом легко обозримое»). В основе масштаба и организационного принципа политии лежит идея пропорции. Полития это пропорция города и угодий (колоний), граждан и рабов, богатства и бедности. Нация тоже подчиняется принципу пропорции – она заключает в себе, в присущем ей масштабе, пропорцию между немногим и многим, индивидуально частным и исторически целым, должным и излишним. В этом смысле нация это не люди, это принцип жизни. Конечно, полития Аристотеля и современная экономически развитая нация масштабно несопоставимы. Современная нация это десятки или сотни миллионов человек (таково демографическое условие, позволяющее нации иметь высшие экономические возможности), полития Аристотеля – несколько тысяч. Но принцип пропорции у нации и политии общий.
Термин «нация» – просветительский и изначально политический, а не научный, отягощенный присущим политической сфере символизмом. Это принуждает относиться к нему с осторожностью, еще и потому, что вследствие изначальной неточности он обладает двойственностью значений, ставшей устойчивой и нередуцируемой в языковой практике: нацией произвольно называется то сугубо политическая общность, то природная – родовая, этническая.
Нация – основной просветительский проект, продуктом которого является современный мир. В каждом из исторически реализованных направлений этого проекта результатом является неустойчивое состояние и распад. Но потенциал этого проекта исторически не исчерпан, во всяком случае, если и исчерпан, то не для всех. Этот проект искусственно прерван и не реализован в историческом поле России, поэтому, по меньшей мере в локальных условиях, он допускает возможность или даже требует реабилитации. Исследование теоретических основ этой возможности – задача статьи.

Существуют два основных и в той или иной мере исторически реализованных направления проекта нации. У К. Хюбнера в книге «Нация: от забвения к возрождению» об этих направлениях идет речь как просветительском и романтическом, в смысле истоков этих направлений, которыми, по Хюбнеру, являются философия Просвещения и романтизм. Мы будем называть эти направления либералистским и консервативным, обозначая сложившиеся в итоге идеологические контенты, определяющие в этих направлениях их суть, независимо от истоков и разновидностей в каждом из них. Термин «консерватизм» неоднозначен, изначально он обозначает скорее альтернативу национализму, а не его разновидность. Консервативными называются реставрационные учения, утверждающие не национальный, но донациональный сословно-династический иерархический принцип и возникающие как реакция на становление европейских наций, французской в особенности. Однако в развитии консервативных идей, в пересечении их с философским идеализмом (романтизмом), то, что называется консерватизмом, расширяется и углубляется в своем значении. Консерватизм обретает значение не реакционно-антипрогрессистского течения, но самого принципа иерархии, который может иметь не сословный, но иной, идеалистический смысл. Этот иной смысл и обозначается нами в именовании соответствующего направления национализма термином «консерватизм».
В либералистском направлении нация это культурно-этнический конгломерат (объединение), образованный общественным договором. Общественный договор объединяет этнические, а также какими-либо иными способами идентифицируемые группы на основе приоритета права, и поэтому он изначально не предполагает атрибутов, которые образовывали бы нацию на внеправовой основе, т.е. на основе чего-то независимого от права, значимого в отдельности от него. Общественный договор не предлагает оснований, образующих в нации смысловые границы, ее конкретность и содержательное отличие от остальных в историческом и культурном контекстах. Историческое и культурное отличие нации собирается из предикатов. Оно есть предикат, а не субъект нации.
Общественный договор представляется сверхкультурным и даже сверхъязыковым основанием. Сам язык в общественном договоре представляет собой правовую, т.е. метаязыковую, а не собственно языковую, не историческую субстанцию. По сути, нация общественного договора, гражданская нация – это правовой и поэтому чисто политический союз, в котором единство языка и центрируемой им культуры имеет статус лишь подразумеваемого и косвенного. Отсюда в гражданской нации с необходимостью возникает концепт «общечеловеческой культуры» как внешнего контекста, усваиваемого извне и дополняющего сугубо политическую идентификацию нации. Из этого следует исторически неполноценный характер гражданской нации.
Нация в консерватизме это агломерат (присоединение). Это такой строй, при котором этнические и как-либо иначе идентифицируемые группы (синдикаты, союзы) присоединяются к доминирующей группе (этнической, партийной, религиозной). Это порядок, который основан на ролевом различии и необходимом вследствие этого противопоставлении доминирующей нациообразующей группы и остальных групп. Такой порядок предполагает подавление остальных и, стало быть, конфликт с ними. Такой конфликт является не конечным, но перманентным – он необходимо становится частью организационной структуры и самого политического устройства. Вследствие этого консервативная нация милитаризуется и становится обреченной на комплексную недостаточность, образуемую ограниченностью свободы действий и слабостью в областях, посторонних организационной и военной.
Гражданская и консервативная нации  неустойчивы. Гражданская нация представляет собой правовую общность, базовая однородность прав в которой постулируется и поначалу действует как основание цельности. Но затем и неизбежно множества независимых правовых атомов (граждан), использующих правовые институты для частных целей, группируются для большей эффективности в достижении этих целей в сепаратные общности – в общности компаний, классов, клубов, конкурирующие друг с другом. Т.о, гражданская атомарность трансформирует нацию в исторически безжизненный юридический синдикат сепаратных общностей.
Неустойчива и консервативная нация. Консервативно-национальное общество заведомо разделяется на противопоставляемые друг другу стороны – передовую нациообразующую группу (этническую или классовую) и остальные группы, подчиненные ей, что создает (даже теоретически, т.е. в идеальном случае) напряженное и нестабильное состояние. В крайней форме консервативная нация порождает фашизм, критика которого должна основываться, прежде всего, на постулатах устойчивости национальной структуры, а не на моральных положениях.

Нация – не федеративное объединение, не сумма этносов и иных групп. Нация обладает принципом, который не выводится количественно из предшествующих ей и просто складываемых форм. Поэтому нация это не пространственное объединение и не некое внешнее межэтническое равновесие, но нечто внепространственное и вневременное – это идея, внутренне вскрывающая и альтернативно замещающая принцип сугубо пространственного, естественного существования и воспроизводства. Собственно, право (договор), а также сила (борьба, преодоление, господство) – суть варианты такой идеи соответственно в гражданской и консервативной нациях.
Принцип идеальности это концепция романтическая и одновременно конструктивистская, что означает следующее: трансцендентализм и искусственность. Трансцендентализм это сам концепт национальной идеи, который развивается в обосновании нации в романтическом направлении. Началом или предпосылкой этого концепта является термин «национальный дух», возникающий в немецком романтизме, в лингвистической философии В. фон Гумбольдта. Национальный дух или дух народа, по Гумбольдту, это сущность национального языка («язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, трудно представить себе что-либо более тождественное»), т.е. это субстанция, внешним и функционально дифференцированным воплощением которой является национальный язык. В контексте классического немецкого идеализма это означает идею – в трансцендентальном, идеалистском смысле. Трансцендентальный статус идеи означает, что она существует как нечто высшее по отношению к сугубо естественным обстоятельствам, и именно этот статус отличает нацию, как общность, обусловленную идеей, от этноса, подданства и иных общностей.
В конструктивизме нация понимается как идеальное в своей основе, но при этом искусственное явление, спровоцированное цивилизационными (и в этом смысле не естественными) причинами. По Б.Андерсону, нация – «воображаемое сообщество». Мысль Андерсона в том, что нация это люди, «воображающие» что-то одно, посредством чего это воображаемое, будучи угадываемым ими друг в друге, объединяет их в реальных действиях. Искусственность нации, у Андерсона, имеет изначально не идеологический, но технический характер: воображаемое, образующее нацию, это идеи не самодостаточные, но являющиеся результатом действия цивилизационных артефактов (например, массовой печати), возникающих исторически спонтанно как технические и культурные новшества. Нации не являются естественными ни в генетическом смысле, ни в языковом, однако их искусственность и идеальность не означают, по Андерсону, какую-то обосновывающую разумную субстанцию. Подобным образом, как результат технически-экономической модернизации, а не языковой или этнической эволюции, понимаются нации и у Э. Геллнера. В иных версиях конструктивизма о нациях идет речь как идеологически инициированных и даже политически проектируемых явлениях. Например, В.А. Тишков высказывается о нации и национализме как о мистификации, говорит об инженерии советского этнического национализма. В целом конструктивизм закрепляет такое понимание национализма, в рамках которого утверждается внеестественный, вопреки романтизму, рационалистически структурный и идеологический – т.е. основанный на комбинациях идей (однако не исключающий трансцендентальной основы) – характер нации.
Романтизм и конструктивизм в целом не противоречат друг другу, и в развитии теории нации приводят к одному выводу: нация есть идеальность, образующая ее идея. Обусловленность нации языком, укорененным в нем «национальным духом», означает не естественность нации (в случае чего нациями заведомо становились бы все общности, имеющие каждая собственный язык), но трансцендентальный характер, оторванность от «природы».
Нация есть, в каком-то смысле, не от мира сего. Нация не «вырастает» естественным путем из пространства (почвы, ландшафта) или языка, но, питаясь ими, возникает в мысли, откуда она проецируется назад, в свои естественные условия, и преобразует их, выстраивая в них некий сложный смысловой и предметный многогранник – отражающий идею, субстанциальную для нации идеальную форму. Это отражение является многоуровневым и во множестве уровней – двусторонним. Идея преобразует естественные условия, в первую очередь языковые, заставляя людей определенным образом говорить и мыслить, принимать решения и действовать. Но обретая не предугадываемые языковые формы (слишком живые и конкретные, чтобы быть изначально данными), идея отражает их в себе и достраивается ими. Это двустороннее отражающее преобразование и есть конструирование: прорисовывание идеи в языковой и пространственной материях, отражающее ее в них, и обратное отражение материальных форм в идее, уточняющее ее. Нация конструируется (можно согласиться) кем-то или чем-то – но чем-то трансцендентальным, а не произвольным, и одновременно конструирует себя сама, и в обоих случаях она есть предмет воображения и строительства, высокого искусства и, в то же время, прагматической политической техники. Так следует понимать идеальность как исходный национальный принцип, только лишь в рамках которого возможен национальный проект.
Так что же нужно вообразить, чтобы создать нацию? И что такое национальная идея?
Национальная идея это не единичный тезис или императив, но теоретически-эмпирический комплекс (умозрительные утверждения и образы, воспроизводимые в практике), который образуется тематически разнородными идеями и представлениями. Идеей, впрочем, может называться какая-то отдельная из основных в этом комплексе – тогда, когда она обладает самодостаточным значением в каком-то контексте.
Проблема национальной идеи в ее комплексности и внутренней разнородности – в основе своей она возникает, подобно языку, субстанциально, не имея автора (все-таки связь национальной идеи с языком – исторически важнейшая мысль). Собственно только в этом случае национальная идея и есть идея в подлинном, трансцендентальном смысле. Поэтому в принципе национальную идею нельзя теоретически создать. Авторская задача, однако, может заключаться в своевременном угадывании и разработке логической структуры, понятийного аппарата для общественного встраивания национальной идеи.
Национальная идея может казаться чем-то подобным общественному договору – как некие утверждения, решения и ценности, с которыми согласны члены общества, и которые благодаря этому скрепляют общество в нацию. Однако, по существу это не так. Нация это не договорное скрепление, а национальная идея это не договор. Договор это состояние правовое, которое заведомо обусловлено постулатом приоритета права. Но этот постулат, само понимание права как главного национального явления есть идея, обосновывающая общественный договор и логически предшествующая ему, а не выводимая из него. Стало быть, общественный договор это результат определенной идеи и поэтому не непременное следствие национальной идеологии вообще. Т.е. общественный договор это частный случай национальной идеи, а не общий: не национальная идеология есть разновидность общественного договора, но наоборот – общественный договор есть разновидность национальной идеологии. Именно это обстоятельство образует возможность обнаружения идеи, образующей настоящую альтернативу гражданской нации как до сих пор доминирующего, но исчерпавшегося типа.

2. Общая структура национальной идеи.
Мы предлагаем членить национальную идею по трем уровням: онтологическому, аксиологическому и эмпирическому (или экзистенциальному). Имеется ввиду, что всякая национальная идея содержит эти три уровня и, следовательно, может быть распознана по ним.
Экспликация онтологического характера национального существования является заслугой виталистской философии культуры, относящейся к консервативному направлению и ориентированной на углубление понимания нации, по сравнению с либералистской трактовкой. Углубление и означает онтологизацию, сведение к фундаментальным сущностям. Н.Бердяев провозглашает: «нация имеет онтологическое ядро».
Онтологический характер нации это свойство образующей ее идеи. В таковом качестве это, прежде всего, онтологический постулат  идея сущего, а также идея языка, отображающего сущее, т.е. содержащего истины в возможных в нем выражениях. Иными словами, это утверждение того, что безусловно существует, а также идея того, что существующее может быть отражено в языке как истина.
Идея сущего это понимание или, точнее, принятие того, что мир определенным образом устроен, и что в своем устройстве он есть нечто существующее, а не лишь кажимое. Принадлежность к нации определяется на уровне этой идеи в исходном, рамочном отношении к миру, в представлении того, что есть мир и что он есть, т.е. того, что в мире является сущим, а не мнимым и частным. Невозможна нация солипсистов – нация обязывает относиться к миру как к существующему, а не как к совокупности субъективных иллюзий. Нация говорит: «мир существует, он таков, он имеет порядок, в соответствии с чем мы, нация, намереваемся и надеемся сделать в нем то-то и то-то». Онтологический тезис это необходимое начало в том, что может сделать общество нацией – сверхчеловеческим и сверхэтническим телом, воплощающим мировое устройство и являющимся его образцом.
Конечно, в нации можно быть солипсистом. Нация может включать людей, исповедующих разные философские или религиозные учения. Онтологический постулат это вовсе не тоталитарно устанавливаемая философская теория, не допускающая инакомыслия (а в случае смешения его с такой теорией имеет место глубокая ошибка), но такой комплекс утверждений, который существует независимо и свободно от личного вероисповедания и мнения. Дело в том, что этот постулат укоренен не в частно-философском или ином, произвольно выбираемом и усваиваемом трансцендентальном учении, но в общественно-языковой практике, непроизвольно действующей как всеобщая для участников общества структура значений.
Язык содержит категории, например: сущность – свойство (вещь), субъект – объект (действие), причина – следствие (последовательность), больше – меньше (отношение), часть – целое (количество). Использование категорий является синтаксически и семантически необходимым – только в их рамках возможно какое-либо высказывание, т.е. приписывание предмету речи (логическому субъекту) какого-либо свойства (предиката). Семантический аппарат категорий определяет минимальную и базовую онтологическую пару, используемую даже в наименее сознательных действиях – это пространство (отношение) и время (последовательность). Т.е. категории это не теоретически лишь применяемые идеальности, но конструкции, которые изнутри языка определяют действия.
Специфика категорий в том, что, с одной стороны, они имеют формальный и даже технический характер (они образуют базовую лексическую технику изнутри языка), а с другой стороны содержательно предопределяют понимание мира. Например, мир это целое, вещь это комплекс свойств, объединенных сущностью, событие это действие, жизнь и история это последовательности, причем включающие отношение целого и части – категории взаимодействуют перекрестно, образуя замкнутую систему, которая именно благодаря замкнутости полностью и самодостаточно конституирует мир в сознаниях носителей языка.
Содержательный характер у категорий имеется благодаря тому, что какие-то из них или весь их набор обретают специфический смысл, возникающий в одних языках и отсутствующий в других. Специфический смысл возникает благодаря ассоциативным и синонимическим цепочкам внутри отдельных категорий, в смысловых флексиях между категориями (в пересечениях их значений), в неравном статусе категорий в соотношении друг с другом в языковой практике (одни категории преобладают над другими в конструкциях, образующих доминирующую языковую практику). Эти цепочки, флексии и неравенства заведомо дифференцированы, а не универсальны – поэтому они содержательны, конкретны.
Содержательность это специфика, образующая конкретность, определенность вида и образ, позволяющий отличать нечто данное от подобного. Конкретность в категориях имеет онтологический смысл – она делает категории образно воспринимаемыми, благодаря чему они органично встраиваются в структуру восприятия и преобразуют ее. Т.е. сам язык так устроен, что технически необходимый в нем категориальный аппарат имплицирует структуру понимания мира. Тогда, когда язык становится, благодаря развитию художественной и научной литературы, достаточно синтаксически и семантически сложным, имплицируемая им структура начинает обретать онтологическое значение в носителях языка.
Она усваивается, обогащается, наполняясь образами вещей и явлений, и становится структурирующей мир категориальной и понятийной системой, которая действует в языке участников общества и используется ими в общественно значимых делах, образуя в них настоящий онтологический уровень. С этого уровня начинается какая-либо нация, образующая ее идея.
То, что провозглашает или даже отчасти делает отдельный человек, не всегда отображает онтологический уровень, т.е. то, как человек мир понимает. Например, личное исповедание религиозного учения есть зачастую исполнение не самого учения в его онтологической основе, а лишь его этической части (многие люди, называющиеся монотеистами, глубоко материалистичны и атеистичны в том, как они на самом деле понимают мир). Причем, идеологически-психологический механизм исполнения обусловлен во многих случаях даже не этикой, но независящими от ее содержания социальными обстоятельствами, системой привычек и социально-групповых идентификаций.

Онтологический постулат устанавливает и удерживает в сознаниях участников языковой практики некую картину мира, точнее, те сугубо категориальные и априорные представления, по которым, как по опорным точкам, картина мира прописывается и содержательно наполняется далее изнутри практики. Это наполнение происходит прежде всего через проецирование в категориальный уровень представлений о наиболее естественных явлениях в общественной жизни – способах идентификации, преемственности, отношения к земле. Эти представления проецируются в категориальный уровень, сшиваются им. Спроецированные, категориально установленные и «сшитые» представления образуют аксиологический уровень – уровень общественных идей, имеющих аксиоматическое значение и сознательно защищаемых (вот именно общая сознательная защита идей – не пользы, не имущества, но идей — есть первейший внешний признак нации). Т.е. представления, изначально данные естественно и чисто эмпирически, становятся идеями.
Что относится к этим идеям? Идея преемственности поколений, наследования. Идея общего родного языка, содержащего в своих текстах неповторимый и ценный сюжет, метанарратив. Идея истории как естественной и необратимой, последовательно событийной связи между языком и территорией, его представителями занятой – эта идея образует изнутри национальной идеологии метафизическую (априорно пространственно-временную) основу метанарративного сюжета.
Смысл аксиологического уровня это сама идея истории, и этот смысл можно выразить так: преемственность, обуславливающая владение землей. Земля и связь с предками это пространство и время, встроенные в естественно переживаемые феномены и систематизирующие их. На уровнях ниже эта идея моделируется в семейных и социально-групповых отношениях. «Родина», «предки», «семья», «долг» — ярлыки идей аксиологического уровня. Семья это модель последовательности и должного взаимодействия поколений и полов, долг – в кастовом, сословном или профессионально-цеховом смысле – это система действий, поддерживающих и в конце концов обеспечивающих на уровне конкретной человеческой деятельности владение землей, ее должное для этого обустройство.
Действие аксиологического уровня специфически выразительно проявляется в монархическом обществе. Это не противоречит тому, что династический принцип не совместим с национальным существованием (по распространенному и разделяемому нами мнению). По-видимому, различие династического и национального обществ отчасти заключается в том, что в них по-разному соотнесены онтологическая, аксиологическая и эмпирическая структуры – в национальной они взаимопропорциональны, в династической преобладает аксиологическая. Династический порядок в монархии означает: 1) владение землей; 2) подданство (власть над народом); 3) связь монарха с предками, обуславливающую владение землей и власть над народом. Эти компоненты суть последовательная и замкнутая схема идей, образующая силу монархического общества и демонстрирующая на его примере то, как работают ценности, как они могут создавать силу. Ключевым является последний компонент – связь монарха с предками. Эта связь имеет значение непрерывности, отсчитывающей и конституирующей монархическую власть от «первого монарха» и от момента метанарративного события, и образующей ответ на вопрос «почему, на каком основании, по какой причине этот монарх и его народ владеют этой землей?». Ответ располагается в уровне времени как внеэмпирической и априорной категории – «потому что прежде», потому что есть метасобытие, которое принадлежит времени, и на котором во временной непрерывности и преемственности основывается данная власть. Отсюда получается, что народ в своей связи с предками владеет землей потому, что монарх в связи со своими предками владеет заодно и землей и народом – достоверно известная связь монарха с его предками, которые землю завоевали или которым она была дарована (метанарратив), удостоверяет и конституирует связь народа с его землей. Сила власти монарха над подданным ему народом неотделима от силы власти в его владении землей: если власть монарха над народом ослабнет – ослабнет власть над землей. Поэтому верноподданичество это не просто политическая норма, но глубокая аксиома, которая изнутри аксиологического уровня сознательно и жизненно конституируется как условие существования народа на его земле. Так внутренне устроен императив подданства в династическом обществе, действующий затем внешне как политический принцип.

Эмпирический уровень это идея единичного: личного существования и вещи. Это уровень перцептивно конкретного опыта. На этом уровне национальная идея диверсируется во множестве явлений, встраиваясь в массу жизненных обстоятельств, и переживается конечно, экзистенциально, как образы единичного конечного существования, в котором само существование становится неповторимым и онтологически заканчивается – соотносится с несуществованием, а его конкретность достигает предела и становится жизнью, существованием личным.
Личное существование и вещи это связанные стороны, образующие конструкцию эмпирического уровня. Личное это образы, именуемые и переживаемые посредством вещей и событий, вещи это объекты, обретающие в событийной связи с личным неповторимый характер. В личном и вещах единичность актуализируется с противоположных сторон: вещи это расширение, экстенсивно-множественная единичность (множество отдельных единичностей), а личное это сужение, интенсивно-множественная единичность (множество совложенных друг в друга единичностей). Эти противоположные стороны необходимо связаны пропорцией, в рамках которой конституируется живая, конкретная и заведомо конечная граница между сознанием и миром. Чем глубже идея, онтологизирующая и ценностно ориентирующая человека, участвующего в нации, тем сложнее эта граница. Поэтому национальная идея на эмпирическом уровне это сложная, динамическая пропорция между множеством вещей и единством личного. Эта пропорция представляет собой специфический баланс сил единичного: конкретный способ соотношения личного (интенсивно единичного) и вещественного (экстенсивно единичного), баланс, эмпирически слишком сложный и поэтому всегда уникальный, не подверженный произвольному калиброванию.
Эмпирический уровень проявляется как характерный для участника нации способ отношения к вещам – в работе, в быту. Но следует отличать его от естественных и сугубо эстетических явлений. С одной стороны, это не инстинктивная черта, но то, что вырабатывается языковой практикой, значениями и смысловым воспитанием. С другой стороны, это не картинки (в смысле образцов), не манеры, не «немецкая опрятность» и «французская изысканность», и не какие-либо иные этнокультурно определяемые характеристики, действующие лишь в определенных внешних условиях и легко утрачиваемые в других. Это нечто иное – внутренне, умственно и ассоциативно действующая схема, задающая экзистенциально, а не эстетически значимый уровень, некий наклон к миру, делающий вещи определенной пропорцией и образом, включенными в личное, вот в это конкретное мое. Этот наклон есть идея, производная от сущего и его ценностного наполнения, образующая способность видеть сущее и ценностное в единичном.
Эта идея субстантивируется в том, что можно назвать концептом вещи. Концепт вещи это конечный набор абстрактных свойств, которые универсально усматриваются в какой-либо вещи независимо от ее рода и функции. Это некие идеальные свойства, которым вещь должна соответствовать (например: ровность, компактность, плотность, плавность), по которым вещь оценивается и в той или иной оценке включается в личное. Важно, что эти свойства не собственно физические, но такие, к которым ассоциативно могут быть сведены физически совершенно различные свойства разных по природе вещей. По этим свойствам ориентируется человек, работающий с теми или иными вещами, создавая или преобразуя их. Этот концепт выполняет роль абстрактной модели, шаблона чего-либо единичного в вещественном, который априорно выполняется в предметной деятельности, и уже от которого, как от якоря, выстраивается, в рамках национальной онтологии и аксиоматики, личная экзистенция.
Действие концепта вещи координирует систему вещей и выделяет некую идеальную вещь, воплощающую концепт наиболее полно. Такая вещь образует эмпирически заметный признак нации, который выражает идею нации наиболее выпукло, и по которому эта идея, даже со стороны, может интуитивно угадываться. Нация собственно определяется в ее представителях в большинстве случаев именно эмпирически: в концепте вещи, заключенном в ее продуктах, в работе и некоторых аспектах поведения. Отсюда происходит представление о культурных кодах  вариативных и сменных, но последовательно производных от языка и истории моделей индивидуального действия и схем коммуникации, действующих в частных отношениях и выражающих ценности и идею истории, т.е. проецирующих и моделирующих историю в единичное.
Эмпирический уровень есть главное отличие национальной идеи от династического принципа, нации от монархии. Принцип монархии – иерархия подданства и концентричность – не требует эмпирического, т.е. повторяющегося в конечных единичных опытах и для этого закрепляющегося в каждом сознании концепта. Подданный это носитель защищаемых общественных идей и чести, на основе которых он становится добросовестным и преданным исполнителем долга. Можно сказать, это точка, помещенная в координатную систему со строго заданной аксиоматикой и исполняющая ее (как бы движимая волной). При этом конкретное дело, в рамках которого исполняется долг, не связано с аксиоматикой: эмпирический уровень, сами вещи и непосредственно действующая в отношении них экзистенция ей безразличны, главное – общая идея, долг. Иное дело участник нации. Это не исполнитель, но соучастник аксиоматики, конкретно воплощающий ее саму в своем эмпирическом опыте в работе с вещами. Это точка, сосредотачивающая саму координатную систему в себе и своих движениях (сама создающая волну когерентно общему движению).
Есть еще одно обстоятельство, закрепляющее то же отличие. Монархии присущ приоритет земли – не как ресурса и территории, имеющей роль вместилища вещей, но как символа и самодостаточно значимой вещи. Можно сказать, что земля (что следует понимать не как геометрически ограниченный участок, но как вид, образ, ландшафт) есть идеальная вещь монархии, образующая начало воплощаемой ею иерархии, закрепляющая эту иерархию и не допускающая автономизацию вещей и превращение их в прогрессирующую самозначимую систему. Вещи значимы менее земли, они значимы не сами по себе, но раскрывают значение земли. Эта почвенность не недостаток, но эйдетическое свойство, свойство идеи, которое не может быть иным при династическом устройстве.

3. Структурный анализ гражданской и консервативной национальных идей.
Гражданская нация онтологически зиждется на постулате атомарного существования, исторически возникающего как альтернатива иерархически-платонистской онтологии. Это постулат существования элементов, которые первичнее целого и каких-либо частей в нем. Эта онтология предлагает, в соответствии со своей сутью, множественный, а не единый тезис. Сущего как такового, как совокупности существующего, имеющей единую основу, нет. Существует изначальное множество, множество множеств: множество пространственно-физическое (частицы), множество правовое (граждане, «правовые атомы»), множество внутриличностное (инстинкты, интересы), множество экономическое (товары, деньги). Связь этих множеств, эволюционная или диалектическая, не имеет принципиального значения, потому что сами эти множества образуют вполне самодостаточную и открытую положительную реальность – реальность возможного действия, реальность практики, дела, прибыли.
Аксиологическое и экзистенциальное измерения разворачиваются заодно друг с другом внутри одного из этих множеств, а именно правового: мы, нация (т.е. сознательно-телесные существа, личности), принимаем конституцию, т.е. право, и образуем правовое государство, т.е. систему власти права. Этот аксиологический прежде всего, а не только лишь политический, постулат заключает две связи: связь личности с правом и отсюда с производной от права властью; тождественное отношение между множеством личностей и нацией (нация тождественна этому множеству). Право – суть сознательно-телесного существования гражданина (сама жизнь есть право, предмет одного из прав); нация – множество граждан.
Множественная гражданская онтология выстраивает соответствующее категориальное приложение. Сама множественность, как принцип, обретает категориальное значение – таков смысл терминов система, структура, материя в их распространившихся языковых ролях. Важны обыденно-языковые и ассоциативные, а не строгие и научные значения: люди называют, например, системой принцип выделения частей и функций, означающий преобладание частей над целым, «система» ассоциируется со множеством частей. Качество – свойство или группа свойств, преобладающих над сущностью и определяющих в совокупности с категорией системы (ассоциативно пересекаясь с нею через материю) все то, что существует: это то, что система, и у чего есть качество. Само право становится категорией, которая дублирует причинно-следственную связь: это система тезисов, устанавливаемых системой институтов, которые логически обосновывают события, действия или явления; это принцип – все что существует, должно иметь правовое основание.
Особое значение в идее гражданской нации имеет эмпирический уровень. Именно этот уровень заключает причину исторического распространения гражданской идеи (мир в последние сто лет это множество наций или подражаний нации). Концепт вещи в гражданской идее это не статичный или хотя бы дрейфующий идеал, но интенсивная эйдетическая модель свойств и поведенческих актов, имеющая принципиальное идеологическое значение – это структура выбора, потребления. Потребление не связано с естественными или настоящими культурными потребностями, это самозамкнутая прогрессия виртуальных свойств и соответствующих им инициатив, которая, как тотальная задача, подчиняет экзистенцию. Человек, захваченный выбором и потреблением, готов на отказ от ценностей, исторически предшествующих структуре выбора, поэтому гражданская идея столь сокрушительно сменяет монархическое устройство. Именно позицией тотального выбора (а не общественным договором), идеологически именуемого свободой, обеспечивается ценностное и политическое единство участников гражданской нации, граждан.
Пропорция личности и вещи в эмпирическом уровне гражданской нации – тотальное взаимовключение и взаимопоглощение личного и вещественного. Эта пропорция представляет собой неизменное тождество, единство личности в вещах, образуемое единством личности и вещей, она задает специфический способ конкретности – собственность. Это значит, что вещь, равно как и личность, воспринимается конкретно, как вот эта данная, существующая единичность, лишь тогда, когда вещь принадлежит личности, а личность имеет вещи. Если вещь не является собственностью – она как бы лишена онтологической конкретности, не вполне существует. Если личность не имеет вещей или денег, обозначающих владение ими, она не вполне существует. Глубочайший смысл денег (идеальной вещи гражданской нации) заключается в том, что они не есть собственно экономическая функция – они обозначают существование. Пределом развития, энтелехией гражданской нации является состояние, при котором всякая вещь, каждый атом во вселенной, каждый вздох – имеет цену, т.е. является количественно выраженной собственностью кого-то, а каждая личность имеет счет и существует только тем, что ею оплачено.

Консервативная национальная идея начинается с постулата воли (жизни, духа), преобладающей над предметной действительностью и диалектически преобразующей ее. Это диалектическая онтология сосредоточения, преодоления, борьбы, являющаяся укорененной во многих культурно значимых явлениях независимо от консервативного национализма.
Аксиологический принцип консервативной нации – иерархия, в порядке которой осуществляется приоритет силы (воли, жизни) и представляющей ее группы. Иерархия это порядок ценностей, в сочетаниях которых обеспечивается действие силы на разных уровнях. Важны не сами ценности – они имеют символическое значение и вариативны – но иерархический принцип распределения силы. Иерархия рассредотачивает силу и переводит ее действие из изначальной области завоевания и конфликта, «выковывающей» нацию, в область взаимодействия человека с социальной и предметной действительностью – для ее преодолевающего преобразования, нацию консолидирующего. Борьба – начальная и исходная ценность. Труд – итоговая, ключевая ценность.
Борьба и труд – универсальная аксиологическая конструкция, заключающая в себе бинарную схему, устанавливающую и движущую иерархию в неограниченной перспективе уровней. Это диалектическая схема национального консерватизма. В рамках этой схемы человеческая деятельность оценивается как последовательно разбивающаяся на этапы восходящая прогрессия, а бинарность борьбы и труда задает в этой прогрессии субстанциальное отношение, базовый переход.
Главная структурная проблема – нахождение и поддержание стабильной пропорции, переводящей силу внешнего и разрушительного конфликта, силу борьбы, во внутреннюю согласованную созидательную работу, в силу консолидирующего труда. Как нам видится, эта проблема принципиально неразрешима, в чем заключается изначальный трагизм консервативной нации.
Причиной проблемы является, как нам кажется, изначальная динамичность самой диалектической субстанции, образующей онтологическую основу консервативной нации. Эта субстанция принципиально прерывна, она может действовать только пунктирно, от этапа к этапу. Каждый этап должен содержать собственную пропорцию борьбы и труда, которая должна заново выстраиваться или, по крайней мере, существенно корректироваться по отношению к предыдущей. Если эта корректирующая работа (организационно-идеологическая) своевременно не производится, то в аксиологическом уровне возникают естественные сдвиги, смещающие пропорцию или в сторону борьбы – и тогда возникают конфликты, или в сторону труда без борьбы, чистой исполнительности – возникает стагнация. Эти волны конфликтов и стагнаций были бы возможны в каком-то общерезультирующем равновесии, не приводя к разрушению нации, но только в идеальных, нереальных исторических условиях. Поэтому консервативная нация это нация одного-трех поколений, нация величественного взлета и сокрушительного падения.
Экзистенциальный уровень консервативного национализма образуется идеей причастности – отношением к подлинному, к силе, к истине, к судьбе, к жизни. Причастность это идея жизни, частью которой является личность (в гражданской идеологии наоборот – жизнь это принадлежность личности, ее право). Причастность задает глубокий жизненный мотив, имеющий экзистенциальное значение – он позволяет соразмерить саму личную жизнь в предельном сопоставлении с небытием («а за что я готов отдать свою жизнь?») и трансформировать размерность и энергию этого сопоставления в потенциал для борьбы и труда. Труд это не просто лично выполняемая обязанность (работа с вещами и социальное взаимодействие), но функциональное звено цепи, противостоящей злу и преобразующей землю в соответствии с признаваемой иерархией (что конституирует принадлежность земли нации) – таковым является экзистенциально наполненное переживание труда. Каждое звено цепи есть самостоятельный носитель борьбы и труда, в котором идея причастности образует экзистенциально возможный в консервативной нации уровень прочности.
Категориальный уровень наполняется не столько за счет содержательно-идеологически значимых понятий, встраиваемых в категориальный порядок, сколько за счет чисто грамматических элементов. Ими являются союзы, грамматические соединения вообще, выражающие некое бинарное единство или противопоставление. Эти соединения содержатся в лозунгах, специфически значимых в консервативном национализме, смысл которых заключается не только в провозглашаемых символических и ценностных предметах, иногда абстрактных и фиктивных, но и в категориальном встраивании диалектической схемы, задающей онтологическую основу иерархии: «кровь и почва», «свобода или смерть», «за фюрера и отечество», «один народ, один рейх, один вождь», «миру – мир», «народ и партия – едины».
Консервативный национализм сложен: диалектика сложнее атомистики, иерархия труднее системы. Консерватизм труден – его исполнение требует от человека напряженного усилия, что вследствие неоднородности человеческой природы остается для многих участников нации непонятным и воспринимается чуждым. Именно поэтому консерватизм невозможен без доминирования и подавления: консервативная нация всегда политически тоталитарна. В принципе и чисто политически управление консервативной нацией сложнее, чем гражданской, и это усугубляет ее структурную нестабильность.
Консервативный национализм имеет кажущееся структурное сходство с монархией на аксиологическом уровне. Это сходство заключается в действии в обоих случаях принципа иерархии. Вследствие этого к консерватизму относятся также реставрационные течения, которые аксиологически ориентированы на восстановление до-национального сословно-династический принципа и монархии в частности. От этих течений консервативный национализм следует отличать, поскольку то, что называется иерархией в этих случаях, не есть одно и то же. Иерархия консервативной нации является сплошной, а не послойной, действующей внутрисознательно, объединяя участников нации на идеологической, а не сословной основе. Можно сказать так: иерархия монархическая это иерархия между идеей и человеком (образующая долг), и в этом смысле она является внешней, а иерархия консервативно-национальная это иерархия внутренняя – между разными по статусу идеями в человеке (низшие из которых преодолеваются борьбой и трудом ради высших).

4. Некоторые тезисы и задачи альтернативной национальной структуры.
Итак, национальная идея, альтернативная гражданской и консервативной, может быть рационально выведена или хотя бы намечена как, прежде всего, альтернативная онтологическая, аксиологическая и эмпирическая структура.
Аксиологически и эмпирически (минуя пока уровень онтологический), эту структуру можно верифицировать по непосредственно просматриваемым чертам – через соотнесение с некоторыми защищаемыми идеями (ценностями) и эмпирическими феноменами, такими как труд и отдых, брак и семья, личность и вещи, образованными естественными установками и образующими естественно необходимый порядок социального и экзистенциального опыта.
Кризис современной либералистской цивилизации, цивилизации гражданской нации, а также несостоятельность или проблематичность возникших в новейшей истории консервативных проектов (русского, немецкого, исламского) делают эти черты угадываемыми, не столько по отдельным позициям, но в принципе.
Прежде всего, должна быть найдена принципиально новая пропорция между вещью и личностью, перцепцией и сознанием (языком). Невозможен национальный проект в той же системе вещей, в которой пребывает современная мотивационно и идеологически исчерпавшаяся гражданская нация. Эта система вещей должна быть упразднена теоретически: от допущения ее необязательности ко все большему пониманию ее фундаментальной ошибочности и ненужности.
Бессмысленно рассуждать о том, как в возможной нации будущего должны быть распределены полномочия власти, сколько должно быть «свободы слова», сколько должно быть автомобилей и дорог, каким должен быть «новый технологический рывок» и энергетическая система, а какой банковская система, какими должны быть товары и услуги – все эти кажущиеся безусловными, а на самом деле лишь производные и собственно не значимые вопросы и вещи должны быть редуцированы в их общей основе, чтобы быть вновь выведенными в других качествах, в другой пропорции или вообще в другом наборе из основы новой.

Пропорция между личностью и вещью не должна быть взаимовключением, отождествляющим личность и систему вещей, и не должна быть противопоставлением, исключающим личность, помещающим ее в непосильную для нее позицию борющейся или преобразующей героической силы. Пожалуй, это можно назвать дистанцией: личность отодвинута от вещей, вещи дистанцированы от личности – но не для нацеливания, разбега и преодолевающего усилия, а для чего-то другого, заключающегося не в вещах, но в самой дистанции – в ее чистом пространстве.
Эта дистанция (условный термин), конечно, невозможна как постоянное состояние. Это, скорее, нечто, возникающее волнообразно и напоминающее регулярную гигиеническую процедуру – процедуру экзистенции. В таком качестве это дистанцирующее экзистирующее состояние, поддерживающее и восстанавливающее базовое отношение между я и миром, может социально моделироваться – т.е. могут быть заведомо внедрены в систему вещей такие сценарии, которые дистанцируют эту систему, сами вещи от личности, и, тем самым, инициируют дистанцию. Чем это может быть именно? Это вопрос фактурный – на него невозможен абстрактный, теоретический ответ.
Впрочем, можно попробовать приблизиться к возможности ответа и описать дистанцию следующим примером. Состояние Раскольникова: поиск и ожидание, блуждание в городе, и в контексте драматического события – отстраненность от вещей, незамечание вещей, пребывание среди них вне силы и собственности (напомним: Раскольников с усилием отказывается от силы, как бы анти-борется; с неестественной расточительностью относится к деньгам – отказывается от них). Представим, что собственно драматическая ситуация в этом примере является скорее необходимым сюжетным условием для показа вот этой странной дистанцированной позиции (представим даже, что вся ситуация с героем, само преступление есть противоестественный в имеющихся условиях результат глубокой интенции к дистанции – для инициации этого состояния, а сам роман – результат интенции к ней русского национального духа). А теперь – редуцируем драму, и тогда то, что останется, и что мы здесь, пожалуй, может представлять уже действительно лишь сугубо абстрактно – будет чистой дистанцией. Представим человека, который просто гуляет и рассуждает по окончании рабочего дня, и который свободен от вещей – свободен от выбора, от возможности «еще как-нибудь заработать», чтобы получить больше вещей … – причем свободен мирно и естественно, без драматизма, а также, заметим, без борьбы за победу в трудовом соревновании. Повторим: это представление абстрактно – мы не можем понятийно определить, что именно должно структурно содержаться в рассуждении и движении этого человека, описание может быть только художественным.
Вне литературного психологизма дистанцию можно определить все же только отрицательно: это не отдых, не отпуск, не спорт или искусство, не пребывание «в природе», т.к. во всех этих случаях человек не просто остается во власти системы вещей, но подвергается ее воздействию с особой интенсивностью. Это специфическая экзистенция, отличающаяся от экзистенции выбора и экзистенции подвига. Пропорция дистанции это критерий конкретного: конкретно то, что проходит через дистанцию, остается после процедуры дистанцирования, это то, что в совмещении общего и частного способно удержаться в отдалении от того и другого, проскочить в таксономическом вакууме.

Аксиологические вопросы открывают не столько темы и возможности для утвердительных суждений, сколько задачи. Выделим основные, на наш взгляд, три группы.
Как должен быть организован и внутренне устроен труд? Может ли он, не будучи ни системой частных инициатив, мотивированных выгодой – один вариант, ни мобилизационным, организованным доминирующей (государственной) силой – другой вариант, стать дифференцированной идеей? Как заставить идею работать – как ее для этого разделить по направлениям и организовать?
Как должна быть устроена преемственность, т.е. каким должен быть семейно-наследственный порядок и связанное с этим отношение к земле?
Как должны быть устроены отношения полов – в семье, в общественных отношениях? Действительным ли (соответствующим действительности) – а не ложным – является равенство между мужским и женским, этот в своей основе сугубо гражданский, правовой концепт?
Эти вопросы взаимосвязаны, т.к. комплексно затрагивают естественные установки, программирующие их идеи – на мощнейшем семантическом ресурсе которых выстраивается аксиологический уровень национальной идеи.
Кажущаяся фантастичность или неэтичность этих вопросов-задач свидетельствует о фундаментальности общей задачи национального проекта. Эта задача требует отказа от привычных установок, в том числе тех, которые кажутся разумеющимися и естественными. А если не отказываться?
В таком случае, во-первых, следует понимать, что возврата к консервативному проекту не быть может (для тех, кто помнит СССР – к сожалению). Если же он состоится, то может быть очень жестким, а самое главное – по специфике своей структуры он будет недолгим.
Во-вторых, следует понимать перспективы дальнейшего существования в рамках существующей цивилизации гражданских наций. Трансгендерные и трансгуманитарные проекты этой цивилизации означают, что в отчаянном уже поиске смысловых ресурсов ради дальнейшего развития прав и интересов личностей эта цивилизация готова преодолеть и изменить общую человеческую природу в ее основе, диверсировать ее во множестве прав – она обладает для этого технологическими, информационными и политическими возможностями. Результатом может стать не только искоренение каких-либо ценностных установок в естественной сфере вообще (по поводу семьи, преемственности и полов), но инстинктивной человеческой сущности. Т.е. возможно искоренение в человеческом существовании самого принципа связи поколений, наследования и половой природы – в его до-культурной, до-сознательной основе.
Такая возможность представляется допустимой не вследствие какой-то фантастической и враждебной человечеству воли, но вследствие самой сути гражданской либеральной идеи. Дело в том, что эта идея не может остановиться в своей прогрессии, т.к. динамичность ее структуры не допускает остановки – она или движется вперед, или назад. Если гражданская цивилизация структурно не экспансирует, не дифференцирует права и свободы личности далее и далее, во все более глубокие уровни и сферы сущего – она разрушается, такова ее внутренняя логика. И после глобального освоения гражданской цивилизацией материальной природы, возможно, что человеческая сознательно-психическая сущность, природа самого человечества остается единственным ее ресурсом.
Ресурсы гражданской идеи и построенной на ее основе цивилизации исчерпаны, но для возникновения и развития альтернативной идеи существуют не раскрытые, не используемые силы. Кажется, что исчерпан сам мир, что фундаментально опустошено и лишено смысла само сущее, но стоит сменить парадигму – мир откроется в своей смысловой и исторической перспективе.
Дело в том, что и технологически, и экономически мир на протяжении половины века находится в стагнации. Он не прогрессирует. Ресурсы мира – не физические, но настоящие, смысловые ресурсы, ресурсы человеческой энергии, готовности осознанно трудиться и делать открытия – заморожены. Миллиарды людей, участников десятков «гражданских наций», заняты изнурительным трудом1, однако технически и социально значимые условия труда, быта и безопасности принципиально не меняются на протяжении более половины века, что резко контрастирует с прогрессом, происходившим с 19-го по середину 20-го вв.
Это значит, что у человечества, в той его части, которая способна к национальному существованию, сосредоточены нераскрытые ресурсы развития. Эти ресурсы велики и, может быть, являются даже большими, чем мы это можем представить. Поэтому описанная выше и возможно показавшаяся утопической картина экзистирующей дистанции гуляющего после работы человека – возможно не столь уж фантастична.

На главном, онтологическом уровне альтернативная национальная идея может быть обозначена прежде всего отрицательно: очевидно, что это не атомистика и не диалектика.
Это значит в принципе, что онтологической основой новой нации может быть только подлинная метафизика – в исходном, платонистском смысле, что ведет к необходимости постулата единого сущего – не множественности областей и «атомов» (физических, психологических, правовых) в каждой из областей, которые эволюционно-произвольно сочетаются, и не энергийного взаимодействия противоборствующих и дополняющих друг друга сил, но именно единой субстанции. Разработка такого постулата является задачей узкоспециальной, для чего существует более чем достаточная философская база – это неоплатонистская и феноменологическая традиции. Не столь важно, как именно эта задача может быть решена профессионально философски, т.е. как сугубо специальная понятийная система, более важно следующее.
Онтологический постулат не должен быть физикалистским «объяснением мира», т.е. таким объяснением, которое сводит мир вообще к миру физическому. Трудность в том, что большинство людей привыкли отождествлять мир с миром физическим и затрудняются понимать онтологический предмет как таковой, т.е. мир как сущее. Если современному неподготовленному человеку дать некий онтологический постулат, он поймет его лишь в физикалистском или каком-то мистическом значении, т.е. как представление о физическом или, скажем так, альтернативно-физическом мире, что заведомо приведет непониманию, к неверным и даже нелепым интерпретациям.
Чтобы онтологический постулат не стал физикалистски искаженным, он должен заменить существующую картину мира, отождествляющую мир с миром физическим – сломать ее. Только тогда, в образовавшемся мирвоззренческом вакууме возникнет восприимчивость к сущему как таковому и онтологии. Т.е. онтологический постулат должен иметь принципиально новое и даже радикальное в мирвоззренческом смысле значение для массового сознания – только в таком случае этот постулат сможет оказать воздействие на действующую в языке категориальную систему, преобразовать ее и сформировать настоящий онтологический уровень.
Картина мира и научные знания об устройстве мира в конкретных областях – разные вещи. Картина мира это распространяемый в массовом образовании и социально доминирующий позитивистский материалистический конструкт, который давно превратился в лишенную очертаний мифологему, утратившую настоящую научную референтность. Специфика же научных открытий и их разнообразие таковы, что они уже не влияют на эту картину и ничего не добавляют к ней. Даже для создателей открытий их содержание настолько математически абстрактно, что из них невозможно сделать вывод для непосредственного восприятия мира в рамках этой картины. То, что думают люди о мире, и то, как они действуют – само по себе, а наука – сама по себе. По сути, состояние современной естественной науки таково, что она представляет собой мирвоззренчески свободный материал.
Чтобы онтологический постулат произвел требуемое действие в рамках национальной задачи, нужно использование этого материала – это тактически необходимо. Т.е. необходимо в направлении онтологического метафизического вывода – прежде него – скомпоновать естественно-научный материал, проблематизирующий и в итоге сламывающий физикалистскую мирвоззренческую мифологию. Может показаться, что такая работа является заведомо спекулятивной, что здесь предлагается какая-то профанация, подменяющая пусть условные, но изначально научные истины. Но дело в том, что в существующем состоянии социальных институтов и поддерживаемых ими знаний нет никакой истины, в соотношении с которой можно было бы заподозрить подмену и искажение. Либералистская цивилизация социально приватизировала сам вопрос об истине – сделала его принципиально частным, частным как индивидуально, так и институционально. Вследствие этого система научных институтов, существующая в этой цивилизации, не заинтересована в общесмысловом, онтологическом выводе, и организационно уже не способна к нему – в каждом отдельном звене, в каждой своей специальности она занимается чем-то частносмысловым, но не утверждает и не защищает истину как таковую.
Истину предстоит создать – собственно об этом и идет речь. Богатый научный материал, не объединенный какой-либо утверждаемой наукой истиной, т.е. истинностно нейтральный, должен помочь проложить путь к ней – ниспровергая препятствующий этому мирвоззренческий физикализм. Сама же глобально доминирующая физикалистская картина мира, которую искомая истина должна сменить, это и научно, и онтологически пустая мифология, сожалеть о которой нет смысла.

Что подлинно, что на самом деле существует? Кем и на чьем языке будет дан ответ на этот вопрос, а затем развернут, образуя ценностные и эмпирические уровни – теми и на том языке будет создана новая нация. Ответ должен быть таким, чтобы люди смогли оказаться в состоянии обнаружения того, что сделает не имеющими смысла многие сегодняшние представления о мире. Только таким образом может быть опознана точка сборки новой нации – и только так она может быть найдена.
Описать новую нацию, т.е. показать ее в каких-то предметах – фактурно недостижимая сейчас задача. Но предугадать можно следующее. Человеческая природа находится в состоянии усталости от множеств, «систем». Однако эта усталость является не только количественной, но в большей мере качественной, и не столько физической, сколько метафизической – она определяется во многом самими вещами, какие они есть, а не только тем, каково их множество, какова их система. Т.е. дело не только в том, что новая нация должна иметь новый порядок вещей, но именно в том, какими должны быть сами эти вещи – каким должен быть их общий принцип.
Вещи, как мы их видим, и как мы имеем с ним дело, воспринимаются в контексте определенных культивируемых качеств. Этими качествами являются, например, ровность, гладкость, плавность, плотность, прозрачность (либо непроницаемость). Эти качества действуют в функционально разных вещах, окружающих человека современной нации со всех сторон  зеркальные поверхности офисных зданий и жилищ, экраны гаджетов, контуры и плавность хода автомобилей, фактура ткани костюма, разнообразные упаковки, звуковые эффекты и т.д. Они не имеют отношения к человеческой природе – сознательно-психической, органической, да и к природе вообще. И они не нейтральны природе, но непрерывно заставляют ее напряженно следовать им, увлекая и подчиняя, принуждая поддерживать себя и развивать. Усталость коренится в этом динамическом подчинении, и она может и должна быть устранена. Человеческий глаз и само ощущение мира должны вновь привыкнуть к шероховатости и неровности, которые могут быть в обычных окружающих человека предметах – в большинстве случаев это нисколько не препятствует их функциональности, но за них цепляется, приостанавливается в рабочем внимании и, в итоге, отдыхает и обретает силу человеческое восприятие. Мир должен стать проще. Т.е., как нам кажется, новую нацию можно поначалу описать так: она должна быть нацией простых вещей.
Однако простоту не следует понимать как примитивность, как руссоистскую «первозданную» простоту нравов: простота не противоречит науке и прогрессу и не означает возврата к допрогрессивному состоянию, но означает нечто как раз обратное такому мнению о ней, а именно – возврат к смысловым началам прогресса и восстановление его на его настоящих основаниях, служащих человеческой природе. Простота  соподчиненность частного целому, в противоположность чему всякая непростота – винтаж, барокко, дизайн и т.п. виртуальность – есть самостоятельность и самозначимость частей. Прогресс в его изначальном смысле следует понимать как развитие общего блага в его прямом служении человеческому разуму и здоровью  в этом заключается простой смысл прогресса, всех настоящих его составляющих: развития науки и производственных технологий, экономических и правовых отношений. Простой прогресс это не мультипликация вещей, но совокупность условий, при которых люди становятся в большем количестве и в большей степени здоровыми и знающими. Простой прогресс это преодоление абсурдной экономики имитаций («новых впечатлений» и «эффективностей», «новых технологических уровней» и «маркетинговых ходов»), уже системно не способной даже в развитых странах обеспечить людей хотя бы настоящим питанием, но упорно развивающей конъюнктуру и технологии суррогатов и бессмысленных удовольствий. Новая нация должна найти на онтологических, аксиологических и эмпирических основаниях своей идеи начала простого прогресса и реализовать их – другого пути нет.

Национализм, который в этой статье провозглашается как принцип, имеет значение, не вполне совпадающее с привычным. Наиболее часто используемым значением национализма является принцип отбора, сортирующего общество, т.е. отделяющего в нем одних людей от других, или отделяющего одно сообщество от других по критериям какой-то частной идентичности. Принцип же утверждаемого здесь национализма  прогрессизм и приоритет большой исторической идентичности.
Разочарование в существующих прецедентах национализма – либерально-гражданском и консервативном («тоталитарном») – приводит к разочарованию в принципе национализма как таковом и идее возврата малых, частно-коллективных идентичностей, основанных на действии традиций (традиционализм). Я считаю, что такой вывод ошибочен, а «новое средневековье» — путь ложный. Я считаю, что идея прогресса изначально не ошибочна, что подлинный прогресс возможен. Именно безусловная ценность прогресса, организационно-экономически требующего большого общества, а также тот пример, которым обладает Россия, построившая, хоть и ненадолго, уникальную в истории страну, в которой знания и здоровье перестали быть товаром, и заставляют считать нацию, нацию как принцип, безальтернативной основой общественного существования.