Городецкий Марат Викторович — старший преподаватель кафедры философии и истории Новосибирского университета потребительской кооперации.

В статье разворачивается критика идеологии либерализма по трем направлениям: правоведческому, социальному и метафизическому. В правоведческом направлении приводится критика понятия прав человека на основе естественно-правовой концепции. В социальном направлении критикуется концепция гражданской нации как просветительский проект, оказавшийся исторически несостоятельным. В метафизическом направлении постулируется и рассматривается структура выбора как трансцендентальная основа либерализма, имеющая в нем центральное идеологическое и политическое значение.

 

---

 

Либерализм – идеологическая основа доминирующей англоязычной цивилизации. Несмотря на отсутствие исторически и содержательно полноценной альтернативы, эта идеология является слабой по своим основаниям: правоведческому, социальному и метафизическому.

Правоведческой основой либерализма является понятие права человека. Это исходная идея либерализма и одна из главных в нем идей. Понятие права человека исторически производится на основе понятия естественного права. Естественное право это право, образуемое причастностью к человеческому роду. Причастность к человеческому роду это обладание естественно-родовым человеческим свойством, которым в естественно-правовой концепции считается разумность, точнее, разумная природа. У Цицерона естественное право это «истинный закон – разумное положение, соответствующее природе, распространяющееся на всех людей, постоянное, вечное, которое призывает к исполнению долга, приказывая». У Г. Гроция оно есть «предписание здравого разума, коим то или иное действие, в зависимости от его соответствия или противоречия самой разумной природе (…) или воспрещено, или же предписано самим богом, создателем природы». Естественное право фундируется при этом онтологически и антропологически: всеобщим статусом разума в мире в целом и универсальностью разума в человеческой сущности. Т.е. это такое право, которое образуется в отдельном человеке на основе общечеловеческого свойства – присущей ему человеческой сущностью, а не личной индивидуальностью.

В классической философии права, по крайней мере, от античности до Руссо, право понимается как средство создания и обеспечения общего блага. Общее благо – атрибут сущности права, непременно мыслимый в его понятии и образующий в нем логически необходимую предикативность, в соответствии с чем право это всегда право на что-то. Общее благо это благо человеческой общности – локально-исторически сложившейся общности (полиса, нации) или общности человеческого рода, понятие чего, с одной стороны, логически предшествует понятию локальной общности и необходимо в нем, а с другой стороны – образует представление об исторически достижимом максимуме такой общности (космополис у стоиков). В классических текстах античности и Нового времени общее благо ассоциируется и даже отождествляется с государством (например, commonwealth у Дж. Локка).

Связь права с общим благом является источником политического смысла естественного права. Причастность к человеческому роду, по определению образующая естественное право, это исходное основание участия в общем благе, имеющееся изначально и даже безотносительно причастности к исторически локальной общности. Когда человек пользуется естественным правом, он участвует в общем благе не на основании того, что он личность, а на основании того, что он есть носитель человеческой сущности – как представитель человеческого рода. Иными словами: то, у чего существует естественное право, это общечеловеческая сущность в человеке, а не личность в нем. В этом заключается онтологический корень естественного права, задающий ему политический статус.

Понятие права человека, несмотря на то, что оно производится исторически на основе понятия естественного права, есть его искажение. Это искажение происходит под действием гуманистически ориентированной ценностной трансформации, инициируемой в Новое время. При этом осуществляется подмена: то, что в естественном праве изначально мыслится как принадлежность человеческого рода, становится мыслимым и конституируемым как «собственность», т.е. как принадлежность индивидуума, а не рода.

Это подмена возникает еще у Дж. Локка, т.е. задолго до возникновения термина «права человека» и соответствующего дискурса. Локк называет одним словом «собственность» неотчуждаемые естественные права, т.е. жизнь, свободу и владения, изначально имеющиеся у индивида в естественном состоянии и обретающие в обществе (государстве) статус прав. В этом соединении естественное право прямо ассоциируется с собственностью – т.е. с принадлежностью индивида – и становится, по сути, правом человека, переставая быть естественным правом в его традиционном понимании. «Собственность» — вот ключевое слово, образующее точку отсчета в развитии понимания права как принадлежности индивида и трансформирующее естественное право в права человека.

Право человека концептуализируется в 19 в. как право индивидуума, право на личную свободу. В этом виде право человека закрепляется как правоведческая либералистская основа и идеологически внедряется затем в общественное сознание. Личная свобода — постулат Б. Констана, основывающий либерализм и утверждающий приоритет личных свойств, обстоятельств и стремлений и их обособленность от родового свойства и иных общечеловеческих, общественных свойств и обстоятельств. Б. Констан определяет личную свободу, требуемую, по его идее, для современников и противопоставляемую им «свободе древних», так: «наша свобода должна заключаться в мирном пользовании личной независимостью». Само значение и ценность личной свободы представляются как независимость, т.е. отделенность и отграниченность от общества. Смысл личной свободы подразумевает, что у индивидуума есть свойство, отдельное от родового и порождающее некое благо, отличное от общего и постулируемое как приоритетное. Отделение личного от родового и противопоставление индивидуального блага общему есть внутренняя идея и логика личной свободы и образуемого ею права человека.

Разница между родовым и индивидуальным имеет, во-первых, логическое, во-вторых, правоведчески важное значение в анализе понятия права человека. Во-первых, право человека не есть естественное право: оно есть нечто логически противоположное ему. Во-вторых, право человека не может обладать политическим смысломi, т.к. этот смысл образуется участием в общем благе, условием чего является принадлежность к человеческой общности как в исторически локальном смысле, так и в смысле человеческого рода (эти смыслы логически объединены). Т.е. то в человеке, что в понятии права человека предполагается имеющим политическое значение, а это личные обстоятельства, не может иметь такого значения.

Может показаться, что этот тезис исключает возможность использования личных способностей в участии в общем благе и правового обоснования этого участия, но это не так. Когда человек использует личные способности, участвуя в общем благе, источником возникающего права являются не сами эти способности, но разумность как сущностно-человеческая способность, с помощью которой человек трансформирует личное в общезначимое, переводя потенциал личной способности в общее благо. Важно, что имеет место логическое несмешение и опосредованность личного и общезначимого: эта опосредованность совершается разумом, внутрисознательно и психологически образуя взаимодействие личного и общего изнутри человека.

Личное же само по себе не может непосредственно быть правом. Но именно это подразумевается в праве человека. Право на вероисповедание – право, возникающее вследствие личного исполнения вероучения, что не имеет общего значения, т.к. не имеет отношения к общему благу (изначально смысл права на вероисповедание подразумевает право на защиту, но это имеет общегражданский, а не религиозный смысл). Право на неприкосновенность – на неприкосновенность в чем? Если в том, что образует безопасность, то опять достаточно гражданского и уголовного права, а если в том, что является актом самовыражения – то это не общее благо и не дело права. Право женщины – право половой принадлежности… Все это и подобное суть эксплуатация права в личных обстоятельствах, непосредственно конвертирующая личное в политическое.

То, что образует содержание права человека, т.е. личные обстоятельства, понимаемые образующими такое право, комплексно можно назвать судьбой. Если человек является христианином, а не буддистом, женщиной, а не мужчиной, это судьба, и никак из этого не может возникать право. Не может быть права на судьбу, потому что судьба есть и без всякого права. Но именно это, правовой статус судьбы, подразумевается и используется в понятии права человека – вопреки как смыслу права, так и смыслу судьбы.

Т.о., право человека есть изначально соединение несоединимого: индивидуального с общим, судьбы с правом. Это или право, но тогда это естественное право, которое понимать и называть следует в соответствии с традицией, не подменяя в его понятии родовое личным. Либо это судьба – тогда это право без политического значения, т.е. не право. Приписывание же праву человека политического значения – недоразумение, деструктирующее само право как важнейший человеческий институт. И понятие права человека есть ничто иное как изначальная и фундаментальная фикция либерализма.

---

 

Социальная основа либерализма это либералистская модель общественного устройства. Этой моделью является концепт гражданской нации (гражданского общества).
Нация – основной просветительский проект. Идея нации – это идея общества, которое, с одной стороны, имеет определенные черты и не распределяется на все человечество, т.к. имеет внутреннюю основу, образующую интенцию к собственной цельности и отличию от «чужого», а с другой стороны – обладает необходимым для исторической устойчивости масштабом, превосходящим масштаб этнической или феодальной общности. Т.е. это среднее между этносом и человечеством: это не немногие, но и не все.

В либералистском направлении просветительства нация концептуализируется как культурно-этнический конгломерат, образованный общественным договором. Общественный договор объединяет этнические, а также иными способами идентифицируемые группы на основе приоритета права. Приоритет права в объединении людей и групп изначально не предполагает атрибутов, которые образовывали бы нацию на внеправовой основе, т.е. на основе чего-то, значимого в отдельности от права. Считается, что права и образуемого им общественного договора достаточно. Т.е. общественный договор не предлагает оснований, образующих в нации смысловые границы, ее содержательное отличие от остальных в историческом и культурном контекстах. Историческая и культурная идентичность нации понимается дополнительной к правовой основе: она есть предикат, а не субъект нации.

Общественный договор представляется сверхкультурным и даже сверхъязыковым основанием. Сам язык в общественном договоре представляет собой правовую, т.е. производно языковую, а не собственно языковую, не историческую субстанцию. Язык в своих высших по общественному значению формах становится языком права, главным и даже священным местом действия языка становятся суд и парламент. По сути, нация общественного договора, гражданская нация – это чисто правовой союз, в котором историческое единство языка и центрируемой им культуры имеет статус лишь подразумеваемого и косвенного. Из этого следует исторически размытый, не полный, внутренне недостаточный характер гражданской нации.

Гражданская нация представляет собой общность, базовая однородность прав в которой постулируется как основание цельности: существуют граждане и они соединяются общим для них правом. Общность права поначалу действительно соединяет собранные в гражданской нации и обретающие в ней гражданский статус прежде разнородные этнические и иные группы, но затем начинается процесс атомизации – разобщения граждан как индивидуальных правовых субъектов, как правовых атомов. Атомарность образуется из-за внутренне бессодержательной предикативности гражданства – его неопределенности и пустотности в историческом и культурном смысле. Смысл гражданства, как основы гражданской нации, ограничен в своем определении, в своих проявлениях и смысловой фактуре лишь правом. Гражданин это носитель прав, и больше ничего.

Но человек, которым является всякий гражданин, это не только носитель прав. Он носитель интересов, которые всегда имеют историческую и культурную основу. Действие этих интересов приводит к тому, что либо люди реализуют их на внеправовой основе (т.е. вне основы гражданской нации), либо деформируется правовая система – она перестает быть общественным договором и утрачивает статус национальной основы. Это первый этап ослабления гражданской нации.

На следующем этапе множество независимых правовых атомов (граждан) группируются для большей эффективности, в использовании правовых институтов для частных целей, в локальные и по сути сепаратные общности – в общности компаний, классов, клубов, этносов, меньшинств, конкурирующих друг с другом.

Т.о., атомарность ведет не только к распылению, социально деструктивный характер которого можно в некоторых случаях представить как условный и не критический (представим: ссохшийся монолит может продолжать стоять долго – ссыпающиеся частицы обнаруживаются только извне, внутри же они инерционно скреплены), но к раскалыванию – граждане распределяются по сепаратным общностям. Это наглядно проявляется в устройстве города, особенно столичного. Он представляет собой не единое пространство полиса, но отдельные друг от друга социальные районы.
Т.о., гражданская нация (гражданское общество), как социальный концепт и одна из основ либерализма, исторически обнаруживает слабость и несостоятельность.

---

 

Метафизической основой либерализма является структура выбора. Структура выбора раскрывается во внутреннем содержании идеи свободы. Это воспроизводящаяся в действиях людей поведенческая и имеющая собственную логику схема, ведущая к выбору. Эта структура инициирует выбор как личное действие, в событии которого актуализируется личная свобода как специфичное для носителя либерализма экзистенциальное состояние, образующее предельное переживание жизненной полноты. Структура выбора имеет экзистенциальное значение, но при этом обстоятельства, ее образующие, не являются психологическими – они имеют не личностное и индивидуальное, но цивилизационно всеобщее и объективное значение.

То, что здесь названо структурой выбора, открыто Ж. Бодрийяром и называется у него дискурсом и системой вещей. У Бодрийяра это техническая система, захватывающая желания. Желания становятся не принадлежащими человеку, их субъекту, но захватываются техникой, которая разворачивает вектор и генезис желания – от субъекта, направленного на объект, к объекту, подчиняющему своей системой субъекта посредством порождаемого в нем желания. Желание мотивирует владение и приводит к удовольствию, замыкающему цепь и образующему дискурс потребления.

Потребление – принцип действия системы вещей. Этот принцип определяется, во-первых, как осознаваемая и психологически переживаемая встроенность в систему вещей. Система вещей представляется, в соответствии с этим, как цивилизационно-коллективное бессознательное, обретающее вид техники, а потребление – как психологическое замещение базовых конфликтов, растворяющее эти конфликты в системе вещей. Бодрийяр пишет, что потребление это «воображаемое разрешение любых противоречий». Под противоречиями имеются ввиду базовые психологические конфликты, обусловленные «укрощением внешней природной и внутренней либидинозной энергии».

Во-вторых, и в более глубоком определении, потребление имеет семиологическое значение виртуальной знаковой системы (языковой игры). Потребление – это не удовлетворение потребностей, не принятие пользы, и даже не удовольствие – т.е. уже не нечто психологическое, но: «виртуальная целостность всех вещей и сообщений, составляющих (…) связный дискурс и деятельность систематического манипулирования знаками».

Речь идет о состоянии связи 1) между вещами и 2) между вещами и владеющим ими субъектом. Эта связь не онтологична и не экономична, она обладает своим собственным, подчиняющим реальность и экономику статусом. Это связь условных значений, знаков без означаемого, симулякров, усматриваемых и выбираемых субъектом в вещах безотносительно их сущности и функций. Это марка, «бренд», фасон, «стиль», различные комильфо с нерационализируемым и даже невыразимым классическим языком содержанием («круто», «рулит» и т.п.). Симулякры актуализируются в восприятии их субъектом, порождают в нем выбор и потребление, но сами по себе не образуют ни пользы, ни иного сколь-нибудь реального блага – они только отсылают к другим знакам системы вещей, делая содержащую их вещь и владеющего ею субъекта обоюдно встроенными в эту систему. Само манипулирование знаками и обмен ими, осуществляемые подчиненным системе сознанием и актуализирующие в нем выбор как специфическую магию свободы – есть мотив и состояние потребления.
Связь знаков-симулякров охватывает и деструктирует реальность, технически преобразует ее в самопродолжающуюся и бесконечную игру знаков. Эта игра является непроизвольной, т.к. в ней отсутствует субъект, или этим субъектом является неопределенное множество субъектов, воля которых это масса с непрогнозируемым и нерационализируемым результатом. Система вещей бесконечна, т.к. ничем не ограничена смысловая пустота, бесконечно дробящая реальность на симулякры, порождающие симулякры – у нее есть причина, которой является критическая масса потребителей и цивилизационная техническая система, но у нее нет цели и смысла. Поэтому система вещей, по Бодрийяру – политически непреднамеренный и в этом смысле естественный результат цивилизации. Система вещей естественна в смысле соответствия человеческой природе, по крайней мере, психологической, а также в смысле исторической уместности, во всяком случае, в рамках цивилизации специфически технической.

Я утверждаю, что система вещей имеет два уровня, образующих нечто большее, чем дискурс потребления. Совокупность этих уровней я и предлагаю называть структурой выбора. Внешний уровень это все то, что Бодрийяр назвал системой вещей, собственно выбор и образуемое им потребление. А внутренний я называю концептом вещи.

Именование системы вещей структурой выбора, во-первых, позволяет терминологически фиксировать утверждаемый двухслойный характер системы вещей, а во-вторых, позволяет непосредственно представлять метафизический (трансцендентальный) характер того, что кроется в вещах – чему несколько препятствует термин «система вещей», ассоциируемый с множеством физических предметов. Метафизический характер системы вещей косвенно упоминается Г. Дебором в «Обществе спектакля», когда он говорит о товаре, который «полон причуд и метафизических тонкостей», и о товарно-фетишистском господстве «вещей скорее сверхчувственных, чем чувственных».

Итак, по Бодрийяру получается, что система вещей действует в вещи как набор симулятивных значений, который манипулятивно спонтанен и открыт, и этой открытостью встраивает вещь и выбирающего ее субъекта в связь и бесконечную игру системы вещей. Но представим, что этот набор в каждой из вещей закрыт и внутренне замкнут, и является единым для системы вещей порядком. Этот порядок есть концепт вещи.
Почему я утверждаю, что существует такой концепт, т.е. что набор симулятивных значений не спонтанен, но заведомо ограничен и упорядочен? На это есть два основания.

Во-первых, потому что эти значения подвержены абстрагированию. В самый момент выбора вещи и встраивания выбирающего сознания в игру симулякров, эти симулякры, в данной конкретной вещи, трансформируются. Эта трансформация не зависит от субъекта, она определяется действием языковых выражений и категорий внутри субъекта, априорно принуждающих воображать смысловые ряды в более-менее определенном, а не вообще каком-угодно порядке (система вещей эксплуатирует язык). В процессе абстрагирования симулякры выстраиваются в ряды значений, где они все менее свободно (не манипулятивно), но все более необходимо логически сводятся к замыкающему их абстрактному значению. Т.е. все симулякры в единичной вещи могут быть сведены к интегрирующим их значениям.

Получается, что абстрактные значения заведомо ограничивают какой-либо произвольный набор симулякров. Поэтому их набор изначально не бесконечен в системе вещей, но сводится к вполне конечному набору. А дерево связей симулякров в системе вещей целом является не бесконечно ветвящимся, но содержащим в пересечениях связей перспективно центростремительную структуру.

Второе основание утверждения концепта вещи это школа схоластического номинализма. Номинализм отрицает общие понятия, точнее, он ставит субстанциальные свойства, образующие классы вещей, в ряд предикатов, образующих привходящие свойства вещей. Например, стол – общее понятие, логически образующее класс столов, а деревянный, четырехугольный, тяжелый – привходящие свойства или предикаты. При различении общих понятий и предикатов, общие свойства всегда центрируют предикативные свойства, которые группируются вокруг общих. Номинализм рассматривает общие и предикативные свойства как находящиеся в одном ряду. Т.е. «стольность» стола это не центральное свойство, но находящееся наряду с деревянностью и т.п. (в каждом единичном столе отдельно). Каждая вещь в таком взгляде представляется не как «сущность в центре плюс предикативные свойства вокруг», а как однородный набор предикатов, соединенных в замкнутую кольцевую цепь. Вещей как сущностей нет, есть множество предикатов и их замкнутые порядки-молекулы.

Структура выбора основывается на номиналистической логике. То, что выбирается, это не сама вещь как сущность и не внешние ее свойства, за которыми хотя бы подразумевается центрирующая их вещь, но абстрактные привнесенные в вещь предикаты, которые спроектированы и заданы фундирующим структуру выбора концептом.

Концепт возникает так. В выборе вещи происходит сопоставление и расчет свойств. Свойства рекомбинируются: в психологическом плане спонтанно (чем образуется иллюзия свободы), но в когнитивном плане  в подчинении и в перспективе концепта вещи, уже действующего в сознании выбирающего. В перспективе концепта эти свойства рассчитываются: они абстрагируются и в цепочках абстрагирования связываются пучками, образуя дублирующий вещь смысловой слой.

В этом слое среди симулятивных свойств оказывается сущностное свойство вещи. В потоке симулятивного дробления и рекомбинации частных свойств сущностное свойство подчиняется действию номиналистической логики и отрывается  не центрирует прочие свойства, но оказывается в их ряду и также, как они, рекомбинируется. Именно это обстоятельство является причиной образования слоя – то, что изначально удерживает вещь как перцептивно-когнитивный комплекс, само не удерживается в вещи. Благодаря этому в выборе вещи наступает момент, когда человек выбирающий утрачивает понимание того, что есть то, что он выбирает – момент, эмпирически знакомый каждому представителю современной цивилизации.

Далее слой симулятивных свойств – не значений вещи и не функций ее, но перемешанных друг с другом незначимых предикатов – образуют абстрактный комплекс, на котором в сознании выбирающего формируется некая трансцендентальная схема, значения которой проецируются затем обратным абстрагированию путем, моделирующими цепочками, в свойства вещи, заменяя их и паразитируя на них. Эта схема и концептуализирует вещь в структуре выбора, подменяет ее в выбирающем сознании, подменяя реальность и подчиняя сознание структуре выбора.

Резюмирую изложенную последовательность. Симулятивные свойства вещи ставятся в один ряд с ее сущностным свойством (номинализм). Полученный ряд абстрагируется и становится слоем, вмещающим ранее освоенную носителем структуры выбора трансцендентальную схему. Эта схема – итоговый и единый для системы вещей концепт вещи.

То, что в каждой вещи выбирается одна и та же трансцендентальная схема, один и тот же концепт – очень важный момент. Именно он означает, что произвольных (свободных) комбинаций симулятивных значений (как по Бодрийяру) нет. Безграничного накопления образов, по Дебору в интерпретации Дж. Агамбена – нет.

Почему концепт един? Потому что в процессе абстрагирования свойств, играющем важную роль во встраивании симулятивных значений (из этого абстрагирования и возникает трансцендентальная схема), задействуется и эксплуатируется категориальный уровень языка. На этом уровне симулятивные свойства и выцепленные ими сущностные свойства, выстраиваемые в цепочки абстрагирования, сводятся к замкнутому кругу конечных значений – настолько замкнутому, насколько замкнутым и единым является категориальный строй. Причем единство языкового категориального строя является более грамматическим, чем логическим. Благодаря этому единству, актуальному в сознании выбирающего и мыслящего субъекта, между предикатами концепта возникает содержательный порядок и одновременно структурный порядок. Содержательный порядок это сами симулятивные свойства концепта, их значения. Структурный порядок – это количество и дерево связей между свойствами. Единство этих порядков и делает концепт инвариантным для всей системы вещей. Как существует инвариантная пропорция между категориями и их количеством в логике и грамматике, так же существует пропорция между содержаниями и порядками: определенные по содержанию предикаты ведут друг к другу и соответствующему им, а не какому угодно порядку. Таким образом, единство языка образует единый для системы вещей, тотализирующий ее и подчиненные ей сознания концепт.

Откуда берется этот концепт и образующие его свойства? Они моделируются и институализируются информационной системой либералистской цивилизации, играющей в ней огромное значение – это главная в ней машина, более важная, чем финансовая и военная. Информационная система встраивается во взаимодействие симулятивных предикатов и категориального строя, позволяя сориентировать, навести предикаты в русла категорий – откуда и берется концепт вещи. В этом смысл лингвистических технологий – в рекламах, в СМИ, во множестве других средств информационной системы.

Т.о., структура выбора представляется как идеологическая и политическая система, а не производственно-техническая. СССР, например, был производственно-технической системой, однако идеологическая составляющая его политической системы не была связана с производственной, и системы вещей не то чтобы в структурном, но и хотя бы в бодрийяровском смысле не было. Ментальный уровень обслуживался идеологией, не затрагивавшей экзистенциальные глубины и оставлявшей экзистенцию свободной.

Структура выбора  как система вещей и дискурс потребления, игра симулякров и магия угадывания таинственного концепта – и уничтожила СССР. Это произошло, как я считаю, в рамках инфицирования структурой выбора массового сознания советского народа в процессе товарно-семиологических интервенций. Вот в этом – главный политический результат действия структуры выбора в истории 20 в.

Теперь я приведу пример действия концепта вещи, точнее, наблюдение, позволяющее его выследить. Вот генезис мобильного телефона как класса вещи: чернее, однотоннее, площе – так мобильные телефоны меняются, в направлении усиления этих свойств. Этот генезис не функционален (не имеют непосредственного отношения к функции плоскостность, чернота и однотонность), точнее, функциональная часть в нем – не главное. Главное – порядок свойств, степень значений которых (интенсивность качества в каждом из которых) устойчиво возрастает в этом генезисе. Эти свойства лишь начинаются с упомянутых, но далее образуют производный, выстраивающийся из них ряд: гладкость, минимальность, непроницаемость, плотность («информационная» и предметно-физическая), плавность (как внешняя, так и функциональная (переходность функций)),

Теперь обратим внимание: генезис интерьера, автомобиля, упаковки, костюма, популярной музыки содержит тот же порядок свойств. Важно, что эти свойства являются не непосредственно такими же, но близкими или выводимыми в неком абстрактном порядке. Плавность движения автомобиля, зеркальность архитектурных поверхностей, фактура ткани костюма, ярко однородные цвета реклам и эстрадных сцен – все это физически разные свойства, но концептуально-абстрактно это одно свойство. В каждом случае, в каждой ветви абстрагирования, эти свойства представляют собой отдельный от вещи смысловой ряд, встроенный в вещь и ведущий в общий для нее и других вещей ментальный этаж. Вот на этом этаже и содержится концепт вещи.

Концепт вещи, в отличие от системы вещей, не распыляет, но подменяет реальность, не рассредотачивая, но подчиняя ее структуру. В результате реальность деструктируется в ином направлении и в ином качестве, чем по Бодрийяру – она не только дробится, не только распыляется, но подменяется захватывающим ее концептом. Сама геометрия онтологической деструкции другая: не энтропия, дисперсия и распыление, но подмена и воровство. У мира украдывается реальность, и он оказывается в системе предикатов – марок, стилей, «круто», «рулит» и прочих псевдозначений, проституирующих язык, сущность человека и его действия.

Деструкция реальности это не уничтожение природы и не убийство людей, это власть. То, что я назвал концептом вещи и структурой выбора, заслоняет мир и подменяет его в сознаниях, подверженных их воздействию. Сознания становятся подвластными. Возможность определять концепт или влиять на его эволюцию – это политическая сила, систематизирующая все цивилизационные средства и уровни. Концепт актуален – он собирается и становится единым для вещей внутри значимого периода времени, содержащего категориально цельный дискурс и ограниченного событиями или демографическими обстоятельствами. С изменением дискурса и категориального строя, чему внешней причиной являются какие-то общественные события, концепт трансформируется. Это происходит отчасти произвольно, отчасти эволюционно (в этом причина неуловимости разграничения между эволюцией и управлением в таких явлениях как «мода», «тренд», «стиль» и т.п. симулякров – они внешние и аспективные проявления эволюции концепта). Я думаю, что имеет место синусоидальная последовательность в этой управляемой эволюции – то порядок предикатов концепта, его замкнутое кольцо, растет, то сжимается и минимизируется. Однако и эта периодичность не естественна, но содержит напряженную и целенаправленную пробу – поиск идеальной и минимальной пропорции максимальной власти. Поэтому всякий период минимализма опаснее всякого барокко.

Концепт вещи – не физическое явление. Предикаты, абстрактно-категориальный порядок которых является концептом вещи, это не физические свойства. Плоскостность, чернота и однотонность, которые назывались в примере с телефоном, это не сами предикаты концепта, но физические свойства, являющиеся частными воплощениями этих предикатов. Сами предикаты и вытраиваемый ими концепт это нечто, объединяющее явления настолько разные по физической природе, что представлять такое объединение как что-то физическое невозможно и неправильно, но следует представлять его как внешнее по отношению к физическому – т.е. как нечто трансцендентальное и метафизическое. Поэтому в оценки роли структуры выбора в либерализме используется термин «метафизическое основание».

Структура выбора проявляется помимо вещей, содержащих концепт, в квазифеноменах. Это очень смутная область. Один из таких феноменов – клипаж. Клипаж – быстрая, сопровождаемая каким-нибудь привлекающим внимание действием смена значений. Это феномен взаимодействия вещей, выраженный, например, быстрым и четким переходом графических изображений в компьютерной графике, специфическими звуками в кино и мульфильмах. Было одно – стало другое, одно сменилось другим и исчезло, ушло в прошлое. Смена картин, ситуаций, смыслов – нарезка перцептивно данного и смыслового сущего, дробящая его на фракталы, каждый из которых слишком мал, чтобы быть вещью, но достаточен, чтобы транспонировать концепт вещи.

Чтобы момент переходности, образующий клипаж, задать как отдельно незначимое, но выполняющее опосредующую роль явление, он сопровождается чем-то условным и броским – перцептивно заметным, но собственно беззначным. Это неопределенные по значению, но заметные звуки (клацанье, пиканье, щелк, клик, «чпок», «бац» — в устройствах, в аудиорядах кино- и мульфильмов), слоганы-марки, наклейки, предметы функционально неясного или вздорного назначения и прочие феномены.

Эти феномены дробят реальность и дополнительно ферментируют конституирование ее в русле и под властью концепта вещи. Это не просто и даже вовсе не детализация, образующая в ней количественно альтернативную гиперреальность или даже непристойность, по Бодрийяру, но – реструктуризация, изменение структуры реальности во взаимодействии между вещами, дополнительное к ее изменению изнутри вещей. Суть не в том, что вещи дробятся на детали, становясь разлагаемыми комплексами, в чем реальность утрачивает присущий ей уровень, но хотя бы сохраняет рисунок, но в том, что реальность, уже украденная в вещах, выскабливается в своих остатках и между вещами.

Функционально-когнитивное значение клипажа в структуре выбора – в установке и закреплении такого темпа смены вещей, который динамически превышает способность нормального восприятия. Это согласуется с упомянутой тенденцией минимализации порядка предикатов в концепте вещи. Суть: чтобы человек был зацеплен в вещи порядком ее концепта и перешел к следующей вещи, не останавливаясь и не углубляясь, его восприятие искусственно сбивается и ускоряется.

Клипаж – служебный феномен, как бы обслуживающий вещи извне, в их внешнем взаимодействии. Но нечто изоморфное ему может быть обнаружено в том, что содержится во множестве самих вещей, независимо от их взаимодействия, во внутреннем их устройстве и виде. Например, персонажи мульфильмов и современных иллюстраций детских книг – образы, не динамически, но статично воспринимаемые. Эти образы содержат такое свойство – они дискретно условны в своих внешних чертах и качествах: геометрически ровные контуры, однородно и ровно выкрашенные поверхности, круглые глаза, схематически изображенные руки и ноги. Конструктор «Лего»: геометрически выправленные и раскрашенные как кондитерские изделия кусочки сборно-разборной реальности… Детское сознание, привыкая к восприятию таких образов, обретает навык видеть свойства физических явлений как что-то дискретно-разборное, как части, как физически собранный клипаж.

Клипаж как обстоятельство, действующее вне вещей, показывает внепредметную, внефизическую, но при этом действующую между вещами смысловую связь физически разных и даже в разных местах существующих явлений – подчиняющую их концепту вещи. Эта надпредметная и в этом смысле надфизическая связь артикулирует метафизический статус, имеющийся у концепта вещи.

Из всех оснований либерализма метафизическое – ключевое. Это значит, что несмотря на то, что апологетика либерализма осуществляется преимущественно по двум другим основаниям – по основаниям прав человека и гражданского общества – не эти основания, на самом деле, заставляют людей защищать либерализм. Когда люди искренне считают, что права человека и гражданское общество важны для них, то, что на самом деле мотивирует их, это мистерия выбора. Человек говорит про «права человека», «демократию» и «гражданское общество», но завораживает его кроящаяся в вещах структура выбора – имеющая для захваченного этой структурой сознания экзистенциальное, т.е. жизненно предельное значение. Именно структура выбора и происходящее в ней тайнодейство концепта вещи образуют ту глубокую внутреннюю магию либерализма, переживание которой называется «личной свободой». Это переживание не имеет отношения к осознанию судьбы и политическому участию, действительно раскрывающим личностный потенциал в трансцендентально понимаемой или общественной действительности. Напротив, это переживание есть по своей сути порождение власти над личностью, над человеческой природой и душой.

Люди чаще всего воспринимают политико-социальные идеи либерализма, не различая их строго, но ассоциативно и оптом проецируя в них экзистенциально значимую ценность структуры выбора. Именно метафизический статус и сила структуры выбора, делающие ее значимой и действенной для огромной части людей, есть основа политической силы либерализма. Не обладая социально-политическими понятиями и знаниями, люди в рамках используемой в либерализме идеи демократии участвуют в политических решениях и сами образуют непреодолимую политическую поддержку либерализма – ради его экзистенции, которой они подвластны. Получается вроде бы замкнутый круг и отсутствие выхода. Но дело в том, что ресурс этой экзистенции исчерпывается.

Содержание либералистской экзистенции, самого образуемого ею переживания – странное любование властью игры вещей, структуры выбора над самим собой. Эта игра наполняет человека так, что того, кто полностью ей отдался, она делает действительно переживающим полноту «личной свободы». Но ритм следования логике и структуре выбора человек как раз не выбирает, поэтому он устает и исчезает, тает. Радости нет, есть истощение и утрата. Очевидное даже поверхностно психологически ощущение утраты и усталости от гонки, от загроможденности жизни бессмысленными и вредными для нее порождениями становится и все более социально актуальным. Признание ложности и изнурительности для человеческой природы самого устройства либералистской цивилизации, пусть не осознающее причину, но устойчиво фиксирующее саму связь усталости с чем-то в этом устройстве – становится все более распространенным.

Если показать людям, принадлежащим либералистской цивилизации и признающим ее изнурительность, связь между этой изнурительностью и метафизически искусственной, антропологически противоестественной и антиреальной структурой выбора, если просветительски и публично разоблачить эту структуру – то «права человека» и «гражданское общество», как фиктивные и профанированные атрибуты этой цивилизации, утратят политическую силу, ведь они используются лишь как внешние и политически спекулятивные приложения структуры выбора. И тогда либерализм падет в одночасье, как морок, как зачарованное царство Снежной Королевы.

 

Статья опубликована в «Евразийском юридическом журнале», №7/74, 2014.

Источник: Евразийский юридический портал