Я училась в московской английской школе № 5. Ряд предметов у нас преподавали на английском – географию, историю, машинопись, английскую и американскую литературу. Школа располагалась в начале Кутузовского проспекта, среди домов, где жили иностранцы, которые отдавали туда своих детей.
В моем классе была японка Эри Накагава, венгр Иштван Болдижар, индонезиец, которого все по созвучию и для простоты звали Биг Бен, болгарочка, имя которой я и забыла. Мои доброжелательные одноклассники относились к ним с каким-то повышенным бережным интересом и предупредительностью – с Эри и Иштваном дружили, таинственного Биг Бена с большой головой и на тонких ножках оберегали, как хрупкое изделие, болгарочка была сама по себе вредной и ее лучше было обходить стороной, как она того и хотела.У меня было три подружки: Галя Филатова, Ира Моисеенко и Лена Эйдельман. Мы все были – свои, русские. О том, что Лена – еврейка, я впервые задумалась лишь тогда, когда она уже после школы сообщила мне, что отчим хочет увезти ее в Израиль.
А об «украинстве» Иры Моисеенко вообще не возникало никакой мысли.
Да и если начать меряться составом кровей моей семьи, получится весьма пестрая картина. У меня – русская, польская, немецкая. У моего мужа – русская, французская, мордовская, да еще сбоку – два дяди: один – армянин, другой – итальянец…
И вот я подумала: а ведь в Российской Империи, а потом и в советской России все это разнообразие покрывалось единством русского языка, русской культуры и исповеданием православной веры. И я была так воспитана, что для меня не было ценностной разницы между подругами – русского ли, грузинского или еврейского происхождения.
А вот, как выясняется, настоящих украинцев я и не знала: все украинцы, с кем я дружила и дружу, даже те, кто до сих пор живет на Украине, являются людьми русской культуры.
Еще какое-то время назад проявление украинского национализма больше походило на анекдот. Так, вскоре после распада СССР приехал из Крыма мой московский приятель и со смехом рассказывал мне, как он был на экскурсии в Левадийском Дворце.
Экскурсовод, проводя группу по его комнатам, объясняла туристам:
– Вот это – покои царя, а это – царицы…
И вдруг ее прервала какая-то бойкая дивчина, которая, сверкнув глазками и нахмурясь, спросила:
– А шо робила москальска царыца в Украине?
Или вот теперь, совсем недавно, я на странице фб рассказала, как некогда, изнуренная и исхудавшая от работы, я мечтала поехать на Украину, оказаться там в хатке у какой-нибудь заботливой старушки, и чтобы она меня накормила вареничками со сметанкой.
И тут же ко мне ввалился какой дядько, который на мове стал мне гутарить: ни, ишь, шо захотела! Со сметанкой! Не будет вам, москалям, ни вареничков наших, ни галушек, ни сала. Жрите свое!
И на это примчался защищать меня мой московский приятель, человек, между прочим, горячий, армянских кровей, и набросился на этого негостеприимного щирого украинця:– Да подавитесь вы своими салами с галушками, чтоб у вас у всех повылазило!Ох, честно говоря, смешно! Но я, во избежание дальнейших битв, стерла со страницы и того, и другого.
Все это дико, все это нелепо…
В февральском номере «Российской газеты», где было напечатано интервью со мной, не знаю, из каких политкорректных соображений, под моим именем вдруг появилось уточнение: «украинская поэтесса».
Как я писала когда-то, еще до всего:

Ну что, бывает! Где-то бузина
Прет в огород и соком брызжет ало,
А дядька в Киеве клянется вполпьяна
Сбить спесь москальскую за анекдот про сало.

…Чтобы мы, люди с единой историей и географией, которые я учила еще по-английски, мы, люди единой культуры, единоверцы, искатели Небесного Царства, – и начали так враждовать: не демонский ли это заказ? Не измена ли судьбе своей страны в Вечности? Не предательство ли своего призвания как народа Божьего?
Не знаю…

СУДЬБА ИНОСТРАНЦА В РОССИИ

Судьба иностранца в России похожа на ключ, только вот
теперь уж никто не отыщет тех славных дверей и ворот,
тех шкафчиков, тех секретеров, тех ларчиков в чудной пыли,
которые с музыкой тайной когда-то открыться могли:
ушли гувернеры, арапы, монголы и немцы, теперь
из третьего мира арабы то в окна влезают, то в дверь.

Он вечно – то гость, то захватчик, то друг он, то враг, то истец,
а то и умелый строитель, а то и с товаром купец.
В нем ищут черты лжемиссии, антихриста видят, а он –
то деньги дает под проценты, то рыщет впотьмах, как шпион.

…Четыре мучительных века с тоской мы глядим на Афон,
Максима, ученого грека, мы просим приехать, а он,
пока мы в его переводе читаем Псалтырь по нему,
все едет по русской равнине в тверские пределы, в тюрьму.
Его уже века четыре мы как преподобного чтим –
под вьюгу, по чтенье Псалтири, и сосны бушуют над ним.

В России судьба иностранца трагична, комична, – она
роскошна, когда не трагична, комична, когда не страшна.
В ней видно Россию далеко, и стынут средь утренней мглы
ампир, рококо и барокко – ее роковые углы.

Но быть иностранцем в России почетно, когда не грешно,
надежно, когда не опасно, печально, когда не смешно.
Он принят по высшему чину, как ангел, сошедший с небес,
и он же – взашеи и в спину крестом изгоняем, как бес.
И то здесь страстями Голгофы окончат над ним самосуд,
то в лучших российских покоях присягу ему принесут.

В России судьба баснословна, странна, иностранна, чудна,
то праведна, то уголовна, абсурда и смысла полна.
Небесного поприща странник! Отечество славя свое,
ты тоже – избранник, изгнанник, чернец, иностранец ее!
Всем миром встает на колени великодержавный приют,
когда «На реках Вавилонских…» его домочадцы поют.
1990