Что ж делать — вольно или не вольно, а Россия и Солженицын прожили последние сто лет вместе. Им было тяжело… Ему — было тяжело в ней: все раздражало, все мешало жить и приводило в уныние. Ей — от всех бед и горестей, что начудили ее сыновья в двадцатом веке… И этот блудный сын — в частности: с проповедью развала Союза (и развалили), с атомной бомбой на Москву (и — в духовном смысле! — сбросили), с обвалом, в который подтолкнули Россию… Но, все по порядку. Я не хотел писать статью о А.И. Неприятно мне это. (Я вообще без крайней нужды стараюсь не писать на РНЛ). Но статей наших постоянных авторов появилось немало — самого противоположного содержания — и вот, мой хороший друг, постоянный автор, не вытерпев, спросил: «А ты-то что же думаешь?»

Я не стану писать о том, как А.И., будучи на фронте, сам себя (и своих адресатов!) посадил, ведя заведомо провокационную переписку. Но не на Колыму, а в теплую столичную шарашку. И о том, что все его литературные «айсберги», трудно читаемые по причине объема и литературной беспомощности, в дальнейшем оказались такой же вот «шарашкой», грандиозной халтурой «Нержина» в большой русской литературе. Не буду о его сотрудничестве и прочем. Об обращениях к Америке — продолжать войну во Вьетнаме, не идти навстречу СССР в прекращении гонки вооружений и др. О приветствии кровавому путчу Пиночета… Обо всем том, о чем уже написано в статьях и не раз. Да и, быть может, сам А.И. втайне каялся в своих грехах? Мы не знаем и не будем об этом.

Дело в том, что по первому своему образованию я инженер-конструктор и семь лет своей советской молодости проработал прорабом на строительстве оборонных объектов, большая часть из которых возводилась с участием таких Нержиных и Иванов Денисовичей, которыми приходилось непосредственно руководить. И из этой работы вынес массу замечательных воспоминаний — читайте мои книги: «Плотницкое дело», «Материк Россия», «В стране советов». В последней книге даже есть такая глава: «Антигулаг». Поэтому не буду возвращаться… А если кратко, то… Какие бы серьезные статьи (не на РНЛ, а в УК) ни привели людей на зону, но с большинством из этих простых русских людей (не Нержиных конечно — это типы непростые!) работать можно. Более того: на заботу и любовь они отвечают тем же. А юмора сколько! Но эта отдельная тема… Если вернуться к А.И., то когда я уже читал в «Новом мире» и самиздате ГУЛАГи, Колеса и Круги — то знакомые ситуации вдруг преобразились неузнаваемо и оказались для меня насыщены каким-то ядом. Прям, как в пушкинском Анчаре: «Но человека человек послал к Анчару властным взглядом. И тот поспешно в путь потек и к утру воротился с ядом… Пришел и ослабел, и лег у входа шалаша на лыки и умер бедный раб у ног непобедимого владыки…» Но и об этом я не буду, так как подозреваю, что большинство читателей на зонах не бывали и знают их только со слов АИ… и «все это бездоказательно, дорогой профессор…» Словом, А.И. обратил свой взор исключительно на архипелаг ГУЛАГ, увидел его как-то искаженно (ну, пусть это вопрос останется спорным!), но не увидел — вообще не увидел рядом огромного материка Россия. А по сему тему пока закроем, чтобы не обсуждать то, что малоизвестно современному читателю.

Я хочу обратиться к теме православия, ибо наш круг авторов и читателей — православный (или, по крайней мере, так считается). Более того, целый ряд поклонников юбиляра так и величает его — «православным» писателем. И я попытался найти православную литературу в этом мутном океане, омывающим Архипелаг. А нашел только один маленький рассказик, который — дабы не ввергаться в бесплотные дискуссии — мы просто прочитаем и прокомментируем. Тем более что каждый из нас бывал на Пасхальном крестном ходе. Более того, именно в описываемое время (в конце 60-х) я маленьким мальчиком, бывало, приходил с отцом на Пасху в храм и очень хорошо помню ту благодать. И неправда это, что люди как-то таились и прятались, что за посещение церкви, сразу сажали и исключали из партии. Мой отец был убежденным членом КПСС, работал инженером, потом преподавателем, много лет отдал ВОЕНМЕХу и посещал храмы, не таясь. Ничего, кроме восторга и радости от Пасхальной ночи, я не помню. Может, потому, что был просто мальчиком, а не «Нержиным». Но мальчик, как правило, и видит, где король голый, а где нет. Итак, рассказ Александра Исаевича (Мои размышления по тексту — курсивом):

 

Пасхальный крестный ход

Учат нас теперь знатоки, что маслом не надо писать все, как оно точно есть. Что на то цветная фотография. Что надо линиями искривленными и сочетаниями треугольников и квадратов передавать мысль вещи вместо самой вещи.

А я недоразумеваю, (видимо — недоумеваю! Неловко исковерканное слово сразу цепляет глаз) какая цветная фотография отберет (фотография отберет?!) нам со смыслом нужные лица и вместит в один кадр пасхальный крестный ход патриаршей переделкинской церкви (крестный ход церкви!) через полвека после революции. Один только этот пасхальный сегодняшний ход разъяснил бы многое нам, изобрази его самыми старыми ухватками, даже без треугольников. («Старые ухватки» — это, видимо, намек на то, что автор — реалист. В целом бестолковенькое вступление и не нужные камни в огород Пикассо)

За полчаса до благовеста выглядит приоградье (еще словечко!) патриаршей церкви Преображения Господня как топталовка (и еще словечко!) при танцплощадке далекого лихого рабочего поселка. (Почему рабочий поселок «лихой»! — начинается накат отрицательных эмоций на все русское и все рабочее). Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть) голосистые, ходят по трое, по пятеро, то толкнутся в церковь, но густо там в притворе, с вечера раннего (ранний вечер?) старухи места занимали, девчонки с ними перетявкнутся и наружу (Вот вам наши замечательные советские девушки — только «тявкать» умеют. Но и православные бабки в храме — тоже — «тявкают» — и вот какое славное словечко родилось: «перетявкиваются» русские люди. Про склонения и орфографию молчу); то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся (!!!?) издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров. А парни — и здоровые, и плюгавые (парни, конечно «плюгавые» — ну как иначе. Но и в «здоровые» — вложен негативный подтекст) — все с победным выражением (кого они победили за свои пятнадцать-двадцать лет? — разве что шайбами в ворота…), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой, так не тут снял, а так ходит, (разумеется, люди в шапках ждут выхода крестного хода. Ранняя Пасха, ночь, холодно. И сейчас в самом благодатном приходе так. И никогда иначе не было) каждый четвертый выпимши, каждый десятый пьян, (Как любит А.И. искажать цифирь. В 37-м сидело 900 тыс., а у него 50 миллионов сразу! Где он мог увидеть каждого четвертого пьяным! Может, одного и увидел, и сразу — «каждый четвертый»! Даже на демонстрациях Седьмого ноября, пока не пройдут весь путь — никто не прикладывался) каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши папиросу к нижней губе. (Как корежит «Нержина» от простых русских людей. Ну, пришел кто-то с папиросой в ожидании Пасхи — так, слава Богу, что пришел!). И еще до ладана, вместо ладана, сизые клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. (Ну, апокалипсис, в натуре! Картина маслом!). Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, (что за словечки! Опять же очень сомневаюсь, что это — правда. Да, где-то на подходе к храму, кто-то, быть может, и попался на глаза с транзистором. Да и то — «не верю» — не складно врет автор) кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных. (Ну, вообще — в каждом кармане! — у кого, у простых русских людей, пришедших на Пасху! — ему мерещится нож! Он просто по законам Гулага должен быть у каждого в кармане. Автор явно пишет заказную страшилку для западного читателя по заданью ЦРУ.) Потому что на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух.  (Опять апокалиптическая страшилка в духе еще средневековых путешественников в Московию: Олеариев и Герберштейнов).

Все же до ножей не доходит — три-четыре милиционера для прилики (!!!?) прохаживаются там и здесь. И мат — не воплями через весь двор, а просто в голос, в сердечном русском разговоре. Потому и милиция нарушений не видит, дружелюбно улыбается подрастающей смене. (мерзкая какая милиция и мерзкая молодежь — апокалипсис нарастает) Не будет же милиция папиросы вырывать из зубов, не будет же она шапки с голов схлобучивать (?!!!): ведь это на улице, и право не верить в Бога ограждено конституцией. Милиция честно видит, что вмешиваться ей не во что, уголовного дела нет. (А что, верить в Бога должно быть вменяемо конституций? Эту обязаловку до 17-го года уже проходили. Она и привела ко всем этим отрицательным отношениям к церкви, что мы имели).

Растесненные (!!!?) к ограде кладбища и к церковным стенам, верующие не то чтоб там возражать, а озираются, (плохо с русским языком!) как бы их еще не пырнули, как бы с рук не потребовали часы, по которым сверяются последние минуты до Воскресения Христа. Здесь, вне храма, их, православных, и меньше гораздо, чем зубоскалящей, ворошащейся вольницы. Они напуганы и утеснены хуже, чем при татарах. (Ну, прямо так вот сейчас молодежь, живущая в подмосковном Переделкино, пришедшая на Пасху, набросится с ножами на стариков и начнет снимать часы! Они, несомненно, все за часами пришли! Который раз мифические ножи упоминаются. Ну, да, конечно, вся страна — это большая зона, у каждого в кармане нож или заточка! Все это явный заказ для западного читателя. Ибо читатель советский просто бы рассмеялся над маниакальными страхами автора).

Татары наверное не наседали так на Светлую Заутреню. (Татары вообще Заутрени не касались, но надо ведь «большевистское иго» показать — вот и татары!).

Уголовный рубеж не перейден, а разбой бескровный, а обида душевная — в этих губах, изогнутых по-блатному, в разговорах наглых, в хохоте, ухаживаниях, выщупываниях, (!!!?)курении, плевоте (?!!!) в двух шагах от страстей Христовых (Страсти Христовы — в пятницу, а ведь уже — Пасха). В этом победительно-презрительном виде, с которым сопляки (!!!?) пришли смотреть, как их деды повторяют обряды пращуров. (Вот еще чуть-чуть, и читателя должно стошнить при виде переделкинской (нет, не рабочий поселок, не зона) молодежи. Не представляю только, как все эти «неологизмы» на английский переводят? Вот, уж, наверно, стараются!).

Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лица. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривая, ждут крестного хода тоже. (Да, во всей толпе только «одно-два мягких лица». У всей русской «толпы» — лица явно не мягкие: пьяные, с сигаретами и с ножами в обеих руках).

Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь (?!!!) мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься — остолбенеешь. (Да-да, «одно-два мягких лица», а прочие — быдло!).

И ведь кажется не штурмовики 30-х годов, не те, что пасхи освященные вырывали из рук и улюлюкали под чертей — нет! (А причем тут фашистские штурмовики? Связь устанавливается между русской молодежью и фашистами — закладочка в подкорку). Это как бы любознательные: хоккейный сезон по телевидению кончился, футбольный не начинался, тоска, — вот и лезут к свечному окошечку, растолкав христиан как мешки с отрубями, и, ругая «церковный бизнес», покупают зачем-то свечки. (Ах, какая она двуличная советская молодежь — пришли с ножами на Пасху и еще свечки смеют покупать в церкви! Лезут в церковь — «перетявкиваются»).

Одно только странно: все приезжие, а все друг друга знают, и по именам. Как это у них так дружно получилось? Да не с одного ль они завода? Да не комсорг ли их тут ходит тоже? Да может эти часы им как за дружину записываются?  (А-а-а, вот и разгадка — это же их комсорг организованно привез и всем ножи в райкоме выдал под расписку, а отнятые у стариков часы они, вероятно, сдадут на Лубянку! Ну, конечно, иначе и быть не может!).

Ударяет колокол над головой крупными ударами — но подменный: жестяные какие-то удары вместо полнозвучных глубоких. Колокол звонит, объявляя крестный ход. (Даже колокол в «этой стране» — подменный. Видимо, выдали на Пасху в райкоме).

И тут-то повалили! — не верующие, нет, опять эта ревущая молодость. Теперь их вдвое и втрое навалило во двор, они спешат, сами не зная, чего ищут, какую сторону захватывать, откуда будет Ход. Зажигают красные пасхальные свечечки, а от свечек — они прикуривают, вот что! Толпятся, как бы ожидая начать фокстрот. (Да, сначала зажигают свечки спичками, а потом от свечек прикуривают и танцуют фокстрот. Видимо, это специальный сатанинский обряд, придуманный в КГБ). Еще не хватает здесь пивного ларька, чтоб эти чубатые вытянувшиеся ребята — порода наша не мельчает! — сдували бы белую пену на могилы. (Заметим, что никто фокстрот не танцует, да и пивного ларька в помине нет, но у читателя, несомненно, эта «сдуваемая на могилы пена» в подсознании останется)

А с паперти уже сошла голова Хода и вот заворачивает сюда под мелкий благовест (благовест и тот — мелкий!). Впереди идут два деловых человека и просят товарищей молодых сколько-нибудь расступиться. Через три шага идет лысенький пожилой мужичок вроде церковного ктитора (почему вроде?) и несет на шесте тяжеловатый граненый остекленный фонарь со свечой. Он опасливо смотрит вверх на фонарь, чтоб нести его ровно, и в стороны так же опасливо (да, конечно, ружье, в виде незримых ножей в карманах, в первом акте повешено, и все ждут, что сейчас начнут резать). И вот отсюда начинается картина (маслом!), которую так хотелось бы написать, если б я мог: ктитор не того ли боится, что строители нового общества сейчас сомнут их, бросятся бить?.. (Фу ты, слава, Господи! Не зарежут на этот раз, а только побьют!.) Жуть передается и зрителю. (Действительно жуть! Но православный автор почему-то не в храме — он «зритель»).

Девки в брюках со свечками и парни с папиросами в зубах, в кепках и в расстегнутых плащах (лица неразвитые, вздорные, самоуверенные на рубль, когда не понимают на пятак; и простогубые есть, доверчивые; много этих лиц должно быть на картине) плотно обстали (чего-чего?) и смотрят зрелище, какого за деньги нигде не увидишь. (Да, лица у нашего народа, конечно, не того… «Только мелькают одно-два мягких еврейских лица» и все — остальные — нелюди).

За фонарем движутся двое хоругвей, но не раздельно, а тоже как от испуга стесняясь (!!!?).

А за ними в пять рядов по две идут десять поющих женщин с толстыми горящими свечами. И все они должны быть на картине! Женщины пожилые, с твердыми отрешенными лицами, готовые и на смерть, если спустят на них тигров. (Это, видимо, комсорги под тиграми подразумеваются). А две из десяти — девушки, (идут десять пожилых женщин, а две из десяти — девушки. Перл.) того самого возраста девушки, что столпились вокруг с парнями, однолетки — но как очищены их лица, сколько светлости в них. (К одному-двум «мягким лицам» еще два добавилось! Ура! «Не стоит Переделкино без праведника»).

Десять женщин поют и идут сплоченным строем. Они так торжественны, будто вокруг крестятся, молятся, каются, падают в поклоны (Почему же в крестном ходе надо каяться и падать в поклоны? Крестный ход — это не спешное молитвенное шествие. Экзальтация тут не уместна. Что-то путает автор). Эти женщины не дышат папиросным дымом, их уши завешаны от ругательств, их подошвы не чувствуют, что церковный двор обратился в танцплощадку. (Ага, массовый фокстрот все-таки начался!)

Так начинается подлинный крестный ход! Что-то пробрало и зверят по обе стороны, притихли немного. (Да, уважаемый читатель, весь советский народ, кроме «мягких лиц» и двух девушек из «десяти пожилых женщин» — весь советский народ — это только «зверята». Но все-таки, заметим, — их «пробрало» — значит, не за фокстротом пришли!).

За женщинами следуют в светлых ризах священники и дьяконы, их человек семь. Но как непросторно (!!!?) они идут, как сбились, мешая друг другу, почти кадилом не размахнуться, орарий не поднять. А ведь здесь, не отговорили б его, мог бы идти и служить Патриарх всея Руси!.. (Патриарх трус, конечно, спрятался, где-то. Наверно, вместо Переделкино, в Москве сейчас служит. А тут — такой фокстрот идет — «кадилом не размахнуть»!).

Сжато и поспешно они проходят, а дальше — а дальше Хода нет. Никого больше нет! Никаких богомольцев в крестном ходе нет, потому что назад в храм им бы уже не забиться. (Что же все бабки, которые «перетявкивались» в церкви, там и сидят? Не вышли?). Молящихся нет, но тут-то и поперла, тут-то и поперла наша бражка! Как в проломленные ворота склада, спеша захватить добычу, спеша разворовать пайки, обтираясь о каменные вереи, закруживаясь (да… как-то с русским языком хронически…)в вихрях потока — теснятся, толкаются, пробиваются парни и девки — а зачем? Сами не знают. Поглядеть, как будут попы чудаковать? Или просто толкаться — это и есть их задание? (Да забыли ребята (простите: «зверята») про ножи и фокстрот и зачем-то «как за пайками», с зажженными свечками, от которых на ходу прикуривают, идут за священником. Вот, беда, забыли инструкции комсоргов!).

Крестный ход без молящихся! Крестный ход без крестящихся! Крестный ход в шапках, с папиросами, с транзисторами на груди — первые ряды этой публики, как они втискиваются в ограду, должны еще обязательно попасть на картину! (Картина маслом для интуристов продолжается. Какой контраст с описанием Пастернака (там же в Переделкино, в те же годы — прекрасные стихи про вынос плащаницы!)).

И тогда она будет завершена!

Старуха крестится в стороне и говорит другой:

— В этом году хорошо, никакого фулиганства. Милиции сколько.

Ах, вот оно! Так это еще — лучший год?.. (да, в былые годы, несомненно, резали крестный ход ножами, пили пиво и плясали фокстрот. На сто процентов уверен, что эта «крестящаяся старуха» выдумана А.И., как и почти все, что он тут написал «не по лжи». Мне, как профессиональному писателю, видно до малейших черточек всю «кухню», весь закадровый ход мыслей. Ведь ничего же из того, что мерещилось автору, не произошло! А «ружье» в виде ножей из первого акта выстрелить должно — вот и старушка к месту!).

Что ж будет из этих роженых (!!?) и выращенных главных наших миллионов? К чему просвещенные усилия и обнадежные (!!!?) предвидения раздумчивых (!!!?) голов? Чего доброго ждем мы от нашего будущего?

Воистину: обернутся когда-нибудь и растопчут нас всех!

И тех, кто натравил их сюда — тоже растопчут.

 

Рассказ закончен. Да, конечно, что ждать от «зверенышей», приведенных на Пасху своими комсоргами? Но что же происходит в реальности? — Молодежь (да, не воцерковленная) тянется на крестный ход, они покупают свечки, их «пробрало». Возможно, кто-то не снял шапку (как и сейчас бывает). Возможно, кто-то, не понимая, и шел с папиросой. Быть может, быть может… Но люди пришли на крестный ход — это замечательно. Традиции не пресекаются.

Что же в итоге? Автор обещал нам в прологе истинный реализм и… Всех тех злодейств с поножовщиной и танцеванием фокстрота (и чего он к фокстроту привязался. Это ж в 20-е танцевали. Какой в 1967 году фокстрот?)… фокстрота на гробах и сдуванием на них же — пивной пены и прочего безобразия «зверенышей» — нет. Все это генерировано больным воображением автора. И ныне, придя на Пасху в храм, вы при определенной изначальной установке сможете развернуть такое же и еще худшее апокалиптическое действие под названием «Пасхальный крестный ход или Архипелаг ГУЛАГ-2». При этом автор умолчал о самом главном — о молитве. Её будто не было: где же возгласы священника и дружный ответ народа: «Воистину воскресе!». Ведь это самое главное в Пасхальную ночь. Ведь этого забыть нельзя. И промолчать об этом невозможно. Но мы привели рассказ целиком. Со всеми бесконечными «неологизмами» — что за навязчивое и крайне неудачное стремление автора говорить «народным» языком. Или, может быть, это подражание Платонову? Не удачное, опять же. При том — масса ошибок и игнорирование пунктуации. Ладно. Но весь рассказ целиком — перед вами. Почему же нет этого — САМОГО ГЛАВНОГО? А потому что «звереныши» с ножами в карманах и транзисторами на груди не могут по задуманному сценарию отвечать: «Воистину воскресе!» Это разрушит весь замысел «зрителя». Вот и получается, что либо «зритель» вообще не был в Пасхальную ночь там, на крестном ходе, либо пришел уже с заранее задуманным сценарием, но, к его великому сожалению, ничего «такого» не произошло и пришлось придумать «старуху» с намеком.

Да, при таком взгляде на Россию ничего «доброго ждать от нашего будущего» не приходится. Да, «растопчут» Родину. Но кто? Те, кто уже в шестидесятые тянулся за Пасхальным крестным ходом? Те, кто строил БАМ, перекрывал Енисей, потом воевал героически в Афгани, а потом в значительном своем числе пришел к вере… Или те, кто пошел, как за дудочкой крысолова, за автором «ГУЛАГа»? Те, кто, спрятав свой пионерский галстук в ранец, шел выменивать у «Интуриста» свой пионерский значок на жвачку? Не их ли руками потом творилось гибельное дело распада России? Дети «Нержина» — Ельцины, Гайдары и Чубайсы.

Что же остается от этого прочтения (о художественных достоинствах я не говорю — их нет). Что остается от прочтении? Что оседает в душе? Ощущение тошноты (прям, как у Бродского в его стихах о России). Откуда такая нелюбовь к Родине? К Церкви? К Пасхе? Зачем сам-то автор пришел на Переделкинский крестный ход? Что он там забыл? Ножи искал? Разыскивал «мягкие лица» среди сотен «зверенышей». Так неужели в душе самого АИ в ту ночь не пробудилось: «Воистину воскресе!» Почему у него «звереныши» «перетявкиваются»? Почему (кроме двух «пожилых» девушек») во всем русском народе: «лица неразвитые, вздорные, самоуверенные на рубль, когда не понимают на пятак…» — как-то «Майн кампфом» отдает. С самого начала — с «Матренина двора» какое-то ненавистническое отношение к русскому народу. Зачем-де сражается за социализм, когда надо — против. Ну, и неизменный Солженицынский прием — подгонка «фактов» под заранее выстроенный сценарий. Это он называл: «художественным исследованием». Метод этот строится безумно просто (и описан Геббельсом. Помните: «Ложь, повторенная…»). То есть, если факт не подходит под концепцию — он замалчивается, а если подходит — то умножается, повторяется сто крат… А если факта нет, то — «художественное исследование»! — он сочиняется. Ведь, кто там видит: есть нож в кармане или нет? Ведь не видно, что нет — значит: есть!

 А что бы А.И. сказал про нынешнюю молодежь в современной тусовке. В каком-нибудь клубе? Её-то кто породил? Что бы он сказал, глянув в «сетях» разборки нынешних блогеров или глянув в телеящике какую-нибудь молодежную программу вроде «Вечернего Урганта»? Что бы он сказал, наш «православный» писатель? — Что вот эту «демократическую» Россию он и хотел видеть на обломках СССР?

А теперь от разбора конкретного рассказа — к некоторому обобщению. Можно ли называть «православным» писателя, чья историософия строится на оголтелом антикоммунизме? Кто не по ошибке («Метили в коммунизм — попали в Россию»), а прямо так в Россию и бьёт? Отрицание Божьего Промысла — вот что лежит в основе любого антисоветизма. Достоевскому, например, пришлось куда хуже — и на эшафоте, и в остроге. Что ж, — он призывал кидать бомбы в царя? Нет, ни слова осуждения нет в «Мертвом доме», а только — «Слава Богу за все!» У Солженицына — наоборот!

Помогает ли антисоветизм в борьбе с недостатками социального строя? Нет — он ведет к уничтожению социальной справедливости, как идеи евангельской. Он служит мамоне (ибо «не возможно служить двум господам»), ведет к распаду государства, к гражданским войнам, к попаданию в колониальную зависимость, к вымиранию населения и замены его гастарбайтерами, к моральной и физической деградации России. Словом, как говорилось в плане Даллеса: «stultification and fooling!» — т. е. «оболваниванию и одурачиванию».

А я вернусь, к тому мальчику, что ходил с папой на Пасху в шестидесятые и семидесятые…

« — Ну как? Нравится вам? — спросили его обманщики, разводя руками в воздухе, как будто бы они поддерживали тяжелую ткань.

«Конечно, я не глуп, — думал сановник, — но тогда, значит, я не на своем месте? Вот так штука! Но нельзя же в этом сознаться!»

— Очень хорошо, очень мило! — доложил он королю.

………………………………………………..

И вдруг какой-то маленький мальчик крикнул:

— А король-то голый!

…………………………………………………

— Король голый! Голый! — вдруг громко закричал весь народ.

И королю стало жутко.

«Не может быть, чтобы все были дураки! — подумал он. — Значит, меня обманули и я действительно голый. Но что же делать — надо идти дальше».

Андрей Грунтовский, писатель, поэт, руководитель «Театра народной драмы»

Источник: Русская Народная Линия