В становлении любой социальной системы наступает момент зрелости, когда она, во имя обретшей целостности, должна обособить себя среди других социальных систем.

Петровская эпоха в нашем национальном самосознании занимает так много места, в том числе благодаря личности Петра, что она невольно заслоняет тот период в развитии России, который существовал до начала восемнадцатого века. Можно даже с большей или меньшей степенью уверенности утверждать, что допетровская Русь, или Московия, как ее называли тогда европейцы, — это и не совсем Россия, это как бы ее предыстория.

Василий Розанов, великий русский философ девятнадцатого века, в работе «Эстетическое понимание истории», вслед за К. Н. Леонтьевым, отмечает за русским народом наклонность «переменять центры жизни» в отличие от европейских всемирно-исторических народов, и что «в Киеве, в Москве, на берегах Невы, Россия являлась отрицающей себя самое, и притом окончательно и во всех подробностях прошлого бытия своего».

Розанов и Леонтьев имеют ввиду три периода российской истории – Киевскую Русь, Московию и Российскую империю Петра Первого.

Характеризуя допетровскую Русь, Розанов подчеркивает в ней господство общих форм устройства жизни по отношению к частным, превалирование общинного, соборного, коллективистского сознания над индивидуальным. Петр, указывает далее Розанов, одной натурой своей перервал и перепутал все установившиеся отношения, весь хитро сплетенный узор нашего старого быта, и, сам вечно свободный, дал внутреннюю свободу и непринужденность своему народу.

Похожий методологический подход можно найти и у другого великого русского философа – В.С. Соловьева, рассуждающего о трех коренных силах, управляющих человеческим развитием . Первая, по мысли В.С. Соловьева, стремится подчинить человечество во всех сферах верховному началу, «подавить самостоятельность лица, свободу частной жизни». Другая, противоположная, стремится разбить «твердыню мертвого единства, дать везде свободу частным формам жизни». И лишь третья сила, наполняющая духовным содержанием первые две, способна не дать утвердиться ни всеобщему эгоизму и анархии, множественности отдельных единиц без всякой внутренней связи, ни окаменеть в мертвом однообразии и неподвижности.

В чем же был смысл преобразований Петра? Если по мысли Розанова, вся допетровская эпоха – время внутреннего национального сосредоточения, или, говоря современным языком, время структурирования социальной системы, накопления багажа национального самосознания, объясняющего самим русским людям, кто есть «мы», то зачем понадобилось хорошо известное «окно в Европу»?

Мысль о том, что Петр прорубил знаменитое «окно» для того, чтобы отсталая Россия вдохнула европейского воздуха и смогла бы приобщиться к истокам европейской культуры настолько уже привычна, что заслоняет другую простую идею – через прорубленное окно Россия не только хотела принять Европу, но и показать себя Европе.

В становлении любой социальной системы наступает момент зрелости, когда она, во имя обретшей целостности, должна обособить себя среди других социальных систем, ибо для окончательного созревания национальной идеи необходимо, чтобы народ не только познал себя, но и свое место среди других народов, свое историческое предназначение, свою миссию среди тех, кто делает всемирную историю.

Эта задача соприкосновения, вхождения в общий исторический процесс будет невыполнимой, если она примет характер цивилизационного или культурного конфликта, подобно тому, которым варвары пресекли историю Римской империи. Следовательно, для цивилизационного контакта необходима если не содержательная, то хотя бы формальная культурная близость, и такую близость может обеспечить только сходство форм государственного управления.

Осознание себя как «третьей силы» между азиатским востоком, где господствовало превалирование общего над частным, и европейским западом, опирающимся на господство частных форм, осознание своей миссии, оформленной в виде концепции Москвы, как третьего Рима, подпирало русских изнутри, требовало утверждения себя, как полноправного актора общей человеческой истории. Через государственное переустройство, в том числе вылившееся в знаменитое бритье бород и переодевание в «иноземное» платье, Петр вывел Россию на европейскую сцену.

После пяти столетий внутренней замкнутости наступили три столетия внешней открытости и духовного состязания с Европой. Не все было ровно в течение этих трех столетий, но уже в девятнадцатом веке интеллектуальная элита, формирующая национальное самосознание, разделилась на западников и славянофилов, что было явным свидетельством кризиса. Наступление эпохи индустриальной цивилизации со всей остротой поставило вопрос о пригодности русской национальной идеи для индустриального периода, именно этот кризис привел к той социальной катастрофе, которая случилась в 1917 году.

Петровский период развития, по мысли В. Розанова, заканчивается кануном двадцатого века, и нельзя не оценить точность этого пророчества. России в двадцатом столетии предстоит пережить новый революционный переворот в развитии национальной идеи; причем, одну черту и К. Н. Леонтьев, и В. В. Розанов выделяют особо: «Во всяком периоде нашей истории мы разрывали с предыдущим – и разрыв, который нам предстоит теперь, есть, без сомнения, разрыв с Западом. Сомнение в прочности и абсолютном достоинстве европейской культуры, которое является теперь общераспространенным, послужит для нового поворота нашей истории такой же исходной точкой, как вечные неудачи и поражения русских послужили, два века тому назад, исходной точкой идей и стремлений Петра».

В двадцатом веке Россия, безусловно, развивалась в состоянии разрыва с западной традицией; мало того, это можно оценить не просто как разрыв, но и как взаимоотталкивание, некую внутреннюю непримиримость друг по отношению к другу. Естественным образом возникает вопрос: можно ли нынешний период нашего развития, то есть начало двадцать первого века, характеризовать как состояние очередного переворота?

Во всяком случае, некоторые аналитики поспешили изменения в политической системе России отождествить с изменениями в развитии национальной идеи и провозгласить возвращение россиян в лоно общеевропейской культуры. Так называемый советский период эти аналитики даже характеризуют как аномалию, как тупиковую ветвь, в которую мы зашли и тотчас из нее должны вернуться, убедившись в ее несостоятельности. Временные рамки предыдущих периодов вроде бы убеждают в правильности этой точки зрения: если первый, домосковский период длился неопределенно долго, второй – пять веков, послепетровский – два столетия, то для советского периода, учитывая темпы ускорения исторического процесса, вполне достаточно одного двадцатого века.

Таким образом, начатая с петровских времен история активного взаимодействия России со своими прежде всего европейскими соседями (а позиционирование себя среди других народов могло и должно было происходить именно в Европе, являющегося тогда центром мира) выявила как общность культур, так и их коренное различие. Это различие до сих пор заставляет интеллектуалов мучиться сакраментальной загадкой: Россия – это Европа или не Европа? Это различие породила еще более нелепую так называемую «загадку русской души», являющуюся скорее свидетельством того, что не понимают чаще всего того, чего не хотят понять. Наконец, это взаимодействие постепенно привело к осознанию еще одного исторического обстоятельства.

Нет сомнения в том, что страны Восточной Европы, включая Прибалтику, принадлежат, в основном, к европейской цивилизации, хотя и с некоторыми оговорками. Нет сомнения также в том, что Россия (три столетия взаимодействия показали это) к европейской цивилизации не принадлежит, поскольку имеет обособленную от Западной Европы систему ценностей. Россия в этом смысле – сама цивилизация.

В связи с этим самый насущный для России вопрос нынешнего времени – является ли эта цивилизация угасающей, готовой поступиться исконными ценностями и быть поглощенной европейской цивилизацией, либо она готова представить миру свою обновленную самобытность и совершить новый качественный скачок в развитии?

Владимир Вольвач

Источник: АП-ПА